- Я, друг мой, - рассказывает мне старушка, - уже решилась ему довериться... Что же делать: всё равно ведь никто не берётся, а он берётся и твёрдо говорит: "Я вручу". Не гляди, пожалуйста, на меня так, глаза испытуючи. Я нимало не сумасшедшая, - а и сама ничего не понимаю, но только имею к нему какое-то таинственное доверие в моём предчувствии, и сны такие снились, что я решилась и увела его с собою.
- Куда?
- Да видишь ли, мы у саечника ведь только в одну пору, всё в обед встречаемся. А тогда уже поздно будет, - так я его теперь при себе веду и не отпущу до завтрего. В мои годы, конечно, уже об этом никто ничего дурного подумать не может, а за ним надо смотреть, потому что я должна ему сейчас же все пятьсот рублей отдать, и без всякой расписки.
- И вы решаетесь?
- Конечно, решаюсь. - Что же ещё сделать можно? Я ему уже сто рублей задатку дала, и он теперь ждёт меня в трактире, чай пьёт, а я к тебе с просьбою: у меня ещё двести пятьдесят рублей есть, а полутораста нет. Сделай милость, ссуди мне, - я тебе возвращу. Пусть хоть дом продадут - всё-таки там полтораста рублей ещё останется.
Знал я её за женщину прекрасной честности, да и горе её такое трогательное, - думаю: отдаст или не отдаст - господь с ней, от полутораста рублей не разбогатеешь и не обеднеешь, а между тем у неё мучения на душе не останется, что она не все средства испробовала, чтобы "вручить" бумажку, которая могла спасти её дело.
Взяла она просимые деньги и поплыла в трактир к своему отчаянному дельцу. А я с любопытством дожидал её на следующее утро, чтобы узнать: на какое ещё новое штукарство изловчаются плутовать в Петербурге?
Только то, о чём я узнал, превзошло мои ожидания: пассажный гений не постыдил ни веры, ни предчувствий доброй старушки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На третий день праздника она влетает ко мне в дорожном платье и с саквояжем, и первое, что делает, - кладёт мне на стол занятые у меня полтораста рублей, а потом показывает банковую, переводную расписку с лишком на пятнадцать тысяч...
- Глазам своим не верю! Что это значит?
- Ничего больше, как я получила все свои деньги с процентами.
- Каким образом? Неужто всё это четырнадцатиовчинный Иван Иваныч устроил?
- Да, он. Впрочем, был ещё и другой, которому он от себя триста рублей дал - потому что без помощи этого человека обойтись было невозможно.
- Это что же ещё за деятель? Вы уж расскажите всё, как они вам помогали!
- Помогли очень честно. Я как пришла в трактир и отдала Ивану Иванычу деньги - он сосчитал, принял и говорит: "Теперь, госпожа, поедем. Я, говорит, гений по мысли моей, но мне нужен исполнитель моего плана, потому что я сам таинственный незнакомец и своим лицом юридических действий производить не могу". Ездили по многим низким местам и по баням - всё искали какого-то "сербского сражателя", но долго его не могли найти. Наконец нашли. Вышел этот сражатель из какой-то ямки, в сербском военном костюме, весь оборванный, а в зубах пипочка из газетной бумаги, и говорит: "Я всё могу, что кому нужно, но прежде всего надо выпить". Все мы трое в трактире сидели и торговались, и сербский сражатель требовал "по сту рублей на месяц, за три месяца". На этом решили. Я ещё ничего не понимала, но видела, что Иван Иваныч ему деньги отдал, стало быть он верит, и мне полегче стало. А потом я Ивана Иваныча к себе взяла, чтобы в моей квартире находился, а сербского сражателя в бани ночевать отпустили с тем, чтобы утром явился. Он утром пришёл и говорит: "Я готов!" А Иван Иваныч мне шепчет: "Пошлите для него за водочкой: от него нужна смелость. Много я ему пить не дам, а немножко необходимо для храбрости: настаёт самое главное его исполнение".
