— В соображении?
— Что имеешь в виду, Никитушка?
Чтобы не терять времени даром, разговаривая сразу с двумя, Никита ударом в пах вырубил одного, который стоял поближе и рухнул бесшумно, как подрезанный косой. Часа на четыре, не меньше, ушел в отключку. На оставшегося на ногах это произвело тягостное впечатление.
— Зачем же так, Никитушка? — сказал он с укоризной. — Так мы не договаривались.
— Повторяю вопрос: Леха сильно наколотый?
— Как обычно.
— Мозгой шевелит?
— Уж это как умеет. Никит, тебе надо, может, чего? Так ты словами скажи. Зачем сразу махаться?
— Двигай вперед.
Леха выглядел экзотически: от сына честного московского мастерового в нем осталось только полубезумное выражение скуластого славянского лица, все остальное принадлежало словно разным людям и эпохам: пестрый китайский халат, швейцарская «Сельга» на запястье, странный птичий хохолок на затылке, перехваченный алой лентой с надписью: «Чикагские дьяволы»… Леха вольготно развалился на железной панцирной кровати, и Никите хватило одного взгляда, чтобы определить, в каком он состоянии. С наркоманами он тесно пообщался в Чечне, да и после, шатаясь по госпиталям, не раз с ними сталкивался. Но все-таки это были не совсем те наркоманы, с которыми в последнее время судьба сводила его в Москве. В тех, госпитальных и чеченских, было много страдания, в московских — одна дурь. Хотя, конечно, это были смыкающиеся миры. Леха сейчас торчал между кайфом и истерикой. Никиту не узнал.
— Кого привел? — капризно спросил у Григория.
Григорий покладисто ответил:
— Псих. Мишу ни с того ни с сего завалил в прихожей. Мы с него нынче оброк взяли.
— Чего надо? — Леха перевел мутный взгляд на Никиту.
— Деньги обратно и адрес.
— Говорю же, псих, — хохотнул Григорий. — Твои бабки, Никитушка, давно уплыли.
Держался настороже, но, понятно, не сумел увернуться от мощного свинга — и рухнул неподалеку от Лехиной кровати.
— А ты крутой, да? — заинтересовался Леха. — И чего-то мне твоя рожа знакомая. Ты не из лесовиков?
— Хочешь верь, Леша, хочешь нет, а у нас с тобой общее было золотое детство. Просто ты забыл. Наширялся потому что.
— Понтуешь? Как же тебя кличут?
— Это не важно, Леша. Важно другое. Вдумайся в мои слова. У вас, у шизанутых, я знаю, страху нет перед жизнью, но я сейчас обрисую твое положение, и уж сам решай, как быть. Твое положение, Леша, хуже дедова. Тебе сейчас хорошо, но скоро будет плохо.
— Почему?
— Потому что я прикую тебя вон к той батарее, пасть заклею и уйду. Часа через три у тебя начнется ломка. Но никто тебе, Леша, не поможет. Тебе будет очень тяжело на душе. Будешь корчиться неделю, пока не сдохнешь. Ребяток твоих я с собой заберу, а дверь опечатаю. Никто сюда не придет, Леша. Понимаешь, к чему веду?
