Еще она думала о том, что ее собственная судьба сложилась все-таки удачно. В свои двадцать два года уже повидала мир, ее любили очаровательные мужчины, и некоторым она отвечала взаимностью. Правда, ни к кому не привязывалась надолго, но это не важно. Главное — быть счастливой, и она была ею много раз. Кроме того, следует особо отметить, она не бездельница, Господь наградил ее трудолюбием и кое в чем она добилась успеха. В игре на скрипке, например. Или в акварельной живописи. В прошлом году цикл ее пейзажей из серии «Лунный свет» выставлялся в престижной Венской галерее — разве не успех?
Анита поморщилась и перевернулась со спины на живот. Беда в том, что ни скрипку, ни живопись она по-настоящему не любила, хотя отдавалась занятиям со страстью, как сказал бы отец, достойной лучшего применения. До сих пор так и не решила, чему посвятить по-настоящему свою жизнь.
Бедный папочка, подумала она, как он там без нее? Ее отец, граф Иван Федорович Нестеров, потомок эмигрантов первой волны, остался в Варшаве, в своем собственном доме, на попечении Кшиси, и Анита очень скучала по нему. Все последние годы граф вел довольно однообразную, оседлую жизнь по причине сильнейших ревматических поражений суставов, и сейчас, во время весеннего обострения, она ни за что не бросила бы его одного, если бы он не настоял. Тебе, девочка, обязательно надо познакомиться со страной, куда мы скоро вернемся, сказал он, и это были не просто слова. Когда граф вспоминал о России, его глаза туманились, как от вина, а у Аниты отчего-то больно сжималось сердце.
С самого детства, сколько себя помнила, она слышала вокруг себя разговоры о покинутой родине, сопровождаемые мольбами и проклятиями, философскими рассуждениями и истериками, а то и громкими ссорами. Стоило двум-трем папиным друзьям усесться за стол, как рано или поздно разговор непременно сворачивал на эту тему: что там? как? спасется ли? В живой сопричастности этих большей частью пожилых людей всему, происходящему в России, она ощущала какую-то несуразность, какой-то душевный надрыв и не очень верила в их искренность. Истинная ностальгия, возможно, была свойственна их дедам и отцам, но уж никак не им, взращенным на другой почве и имеющим об утерянном русском рае почти исключительно книжные представления. Наверное, думала она, все их охи и ахи, угрозы и сочувственные восклицания и вообще зацикленность на матушке-Руси — всего лишь проявление какой-то наследственной аристократической болезни вроде подагры, только в области духа. Этакая затянувшаяся на многие десятилетия семейная истерия. И сама жизнь как бы подтверждала справедливость ее суждения. Когда пятнадцать лет назад в России словно прорвало плотину и на улицах крупных городов Европы, не говоря уж о модных курортах, громко зазвучала русская речь и повсюду замелькали энергичные, простоватые лица бывших соотечественников, мало кто из папиных друзей выказал готовность сломя голову лететь на родину, хотя, казалось бы, к этому больше не было никаких препятствий. Хуже того, никто, казалось, и не заметил благих перемен, о которых трубили все газеты. В застольях по-прежнему звучали охи и ахи, мольбы и проклятия, и вечные заунывные вопросы: когда же наконец? почему? за какие грехи?
