Он открывает глаза. Карен дышит ровно, она крепко спит, и он, выбравшись тихонько из постели, беспокойно шлёпает по дому в пижаме. Они не умерли, твердит он себе, и, остановившись у холодильника, льёт молоко из картонки прямо себе в рот. Эта старая привычка осталась у него с тех дней, когда он, находясь в завязке, так перебарывал тягу к спиртному. Но теперь и это не помогает. Сон, или видение, напугал его, и он садится на диван перед телевизором, накидывает на плечи лохматый плед и включает какую-то научную программу. На экране учёная дама осматривает мумию. Ребёнка. Он лысый — считай, одна черепушка. Древняя кожа туго натянута над глазницами. Губы раздвинулись, обнажив мелкие и острые, как у грызуна, зубки. Джин вновь невольно думает о Ди Джее и торопливо оглядывается через плечо, как раньше.
Последний год, когда он и Мэнди были вместе, Ди Джей иногда наводил на него страх — пугал по-настоящему. Он был необычайно худым ребёнком, с головой птенца, с длинными, костистыми ступнями и странно удлинёнными пальцами ног, словно предназначенными для того, чтобы хватать. Мальчик, бывало, скользил босой по комнатам, крадучись, высматривая — выслеживая, думал тогда Джин, вечно меня выслеживая.
С годами ему почти удалось избавиться от этого воспоминания, он не любит его и не доверяет ему. Тогда он сильно пил, а теперь знает, что алкоголь странно искажает восприятие. Но внезапно потревоженное старое чувство вновь окутывает его, точно клубы дыма. В те времена ему казалось, что это Мэнди настроила против него Ди Джея, что мальчик каким-то немыслимым образом едва ли не превратился в того, кто никак не мог быть настоящим сыном Джина. Джин помнит, как порой, сидя на диване перед телевизором, вдруг испытывал странное чувство. Повернув голову, он обязательно видел Ди Джея, который, сгорбив костлявую спину и вытянув шею, пристально глядел на него непомерно большими глазами. Бывало, когда Джин и Мэнди ругались, в комнату вдруг бочком проскальзывал Ди Джей, подкрадывался к матери и клал голову ей на грудь прямо в разгар серьёзного разговора. «Пить хосю», — говорил он, подражая детской речи. Ему уже исполнилось пять, а он всё разыгрывал из себя годовалого. «Мама, — говорил он. — Я хоцю пи-и-ить». И на мгновение Джин ловил его взгляд, холодный, полный расчётливой ненависти.
Разумеется, теперь Джин знает, что на самом деле всё было не так. Он был пьяницей, а Ди Джей — просто маленьким, грустным ребёнком, который, как умел, справлялся с паршивой жизнью. Позже, в клинике для зависимых, воспоминания о сыне заставляли его содрогаться от стыда, и он не мог заставить себя говорить о них, даже когда подходил к концу всех двенадцати ступеней. Разве мог он сознаться, какое отвращение внушал ему этот ребёнок, какой ужас перед ним он испытывал. Господи Иисусе, да ведь Ди Джей был просто несчастным пятилетним мальчиком! Но в памяти Джина он остался злобным карликом, который, обидчиво прижавшись к мамашиной груди, гундося и шепелявя, не мигая, глядел на Джина в упор с нехорошей улыбкой. Джин помнит, как однажды схватил его за шею. «Хочешь говорить, так говори нормально, — процедил он сквозь зубы, крепче сжимая пальцами шею ребёнка. — Ты уже не маленький. Никого ты не обманешь». Ди Джей оскалил зубы и тоненько, с присвистом заскулил.
