— Я не хочу спать. Пройдемся по бульвару.
— Охотно, милая…
— Я обижусь, Владек!..
Ширвинский слегка улыбнулся. Он сразу понял самолюбивую девушку и знал, на каких играть струнах.
— В чем дело, многоуважаемая?
Ольга топнула ногой и сейчас же рассмеялась.
— Нет, вы невозможны. Извольте говорить со мною по-человечески.
— Охотно… Но не прикажете ли вы молить вас о поцелуе, как милый Вася?
Девушка задорно вскинула голову.
— А хотя бы и так!
Ширвинский опять усмехнулся, искоса поглядывая на нее.
— Мне этого не нужно,— спокойно отвечал он.— Вы это сами сделаете, без моей просьбы…
— Что?
Он повернулся к ней, усмехающийся и самоуверенный, все так же пряча свои руки в карманы широкого мехового пальто.
Ольга молчала, не зная, обидеться ей или рассмеяться.
Они остановились на самом краю обрыва, над рекой, теперь скованной льдом. Кругом в белых саванах стояли застывшие деревья бульвара. Высоко в небе жарко тлели звезды. А под ногами хрустел снег.
Торжественность зимней ночи передавалась людям.
В нерешительности оглянувшись, Ольга уже не могла оторвать взгляда своего от окружающего. Она забыла о Ширвинском. Она не помнила его дерзости.
С того берега раздался железный стук уходящего поезда. По сталью и серебром блистающей реке, по прихотливым ее извивам прошел встревоженный гул, и вместе с ним, с этим ропотом замерзшего воздуха, долетело до Ольги воспоминание.
Она увидала пытающие, внимательные глаза незнакомца. Не страстные, не равнодушные, не грешные и не наивные, а проникающие в душу, быть может, и без воли, только потому, что, глядючи на них, забываешь себя.
— Да что же это, наконец? — прошептала тихо Ольга, и радуясь, и не понимая.
Она подошла к самому краю обрыва, совсем над кручей, вытянулась на тонких длинных ногах, невольно откинувшись плечами назад и заглядываясь на светлую полосу накатанной и блестящей под луной тропинки. Она уже хотела броситься туда, вниз, неудержимо влекомая силой притяжения, жаждой унестись, уплыть, растаять в серебряном блеске ночи. И вдруг почувствовала себя поднятой с земли, сжатой в чьих-то руках.
Какой легкой была эта ноша. Ширвинский почти не чувствовал ее тяжести, неся ее по бульвару мимо белых деревьев. Он приник к ее губам, всасывая, вбирая их в себя. Он был опьянен восторгом этой тоненькой золотоволосой девушки, торжественностью этой безмолвствующей застывшей ночи. Она отвечала ему такими же долгими, бешеными поцелуями, и он не знал, что только случайно ворует их у другого.
