Придя в лавку и отдав приказчику обед, я побежал в ретирадное отделение[42] и там спрятал деньги за косяком в темном углублении. Наконец, дня через два после первой моей кражи, меня послали зачем-то на Васильевский остров, и вот, захватив украденный четвертак, я на этот раз часть его пролакомил, а другую отдал какому-то попрошайке, от которого и сам старался убежать, опасаясь, чтобы он не пришел следом за мною в лавку и не объяснит хозяину о моей щедрости.
Нередко потом, в года зрелости, мне приходилось сожалеть, что меня не накрыли в первую же кражу; по крайней мере, меня бы изрядно поколотили, а может быть, и выпороли, что было бы еще лучше: этим, наверно, с первого же раза отучили бы меня от воровства, подобно тому, как родители отучили от прогулок.
Первая моя кража сошла с рук благополучно, а дней через пять после этого я опять залез в выручку и снова стащил четвертак, но на этот раз волнение мое уже не было особенно сильно. Конечно, страх, чтобы как-нибудь не узнали о моем воровстве, существовал, но все-таки я был гораздо спокойнее, меня уже не трясло, и я не настолько менялся в лице, чтобы эта перемена могла быть приметна другому. За вторым разом пошел третий, четвертый и т. д.; воровство сделалось уже систематическим, постоянным. Крал я сначала понемногу, все серебряными монетами, копеек по тридцати, по сорока, потом стал уже красть по полтине и, наконец, по рублю.
Сделаю маленькое отступление; с детства я был очень набожен, хотя набожность моя, можно сказать, быта фиктивная: я считал непременным долгом прочитать несколько молитв утром и вечером и положить узаконенное мною чисто земных поклонов; выходя из квартиры и подходя к квартире, помолиться у ворот на все четыре стороны; проходя мимо какой-либо церкви или образа, я также всегда молился, а выходя куда бы то ни было из лавки и подходя к ней, я всегда читал; «Отче наш», «Богородицу» и «Помяни. Господи, царя Давида и всю кротость его». Молясь таким образом, я внутренно постоянно думал только о том, чтобы со мною не случилось какой-нибудь беды или неприятности, чтобы мне чего-либо не разбить или не разлить; чтобы мне удалось в этот день получше поесть и попить, и полегче была бы работа; а главное — чтобы хозяева и приказчик не узнали, что я ворую. Поэтому каждый раз, залезая в выручку, я также читал несколько раз: «Помяни, Господи, царя Давида» и т. д. На краденные мною из выручки деньги я сначала только лакомился, а остатки их прятал в разных укромных местах, по большей части в сортирах, за заборами и в сарае; нередко случалось, что спрятанные таким образом деньги у меня пропадали, но я этим не особенно огорчатся и не жалел их, потому что взять из выручки другие деньги было не трудно, а во мне уже исчезло всякое сознание, что красть грешно и бесчестно; существовала только боязнь, как бы не попасться. Потом на краденые деньги я стал покупать папиросы, заходить в трактиры и портерные, понемногу выпивать и закусывать и покупать книги, преимущественно русские романы. Конечно, книги, покупаемые на эти деньги, я также тщательно прятал и читал их украдкою, а по прочтении или дарил кому-нибудь, или просто бросал.
