Живоглот встал между Соловет и Люксой и примирительно заговорил:
— Послушай, твое высочество, мы в первую очередь думаем о Регалии. Да, надо довести дело до конца. Но когда все закончится… когда все закончится, твоему народу, Люкса, нужен будет правитель. Крысы разгромили Совет, почти никто из старейшин не выжил, не осталось никого способного взять власть в свои руки, никого, кому можно доверять. И ты единственная, кто может править Регалией.
— Он прав, Люкса, — подтвердила Соловет. — После падения Совета власть переходит в твои руки.
— Но я еще не достигла нужного возраста, — возразила Люкса. — Вы же знаете — я еще не могу править!
— Это уже не имеет значения. В такие моменты, как сейчас, это уже не имеет значения. Ты продемонстрировала выдающуюся храбрость и мудрость. Поверь мне — ты взойдешь на трон. И если люди пошли за тобой во время войны — они пойдут за тобой и в мирное время. Не кажется ли тебе теперь, что ты не имеешь права рисковать собой — слишком велика цена этого риска? — спросил Живоглот.
Он не уговаривал ее, не давил — он говорил с ней на равных.
Люкса уставилась на Живоглота, обдумывая его вопрос. Потом она опустила глаза и ответила:
— Да, кажется. Вы правы. Я остаюсь.
Живоглот и Соловет обменялись взглядами и вернулись было к обсуждению военных вопросов, но Грегор заметил вдруг затаенную улыбку в уголке губ Люксы.
— Она врет! — вдруг выпалил он.
На лице Люксы читались неверие, боль — и вслед за этим ярость и ненависть.
— Почему ты так думаешь? — спросила Соловет, нахмурясь.
— Потому что я ее знаю. Если вы хотите, чтобы она осталась… — Грегор сглотнул и набрал побольше воздуха в легкие, потому что сказать то, что он собирался сказать, было почти невозможно: — Если вы хотите, чтобы она осталась — заприте ее в карцер.
Соловет некоторое время изучающе смотрела на Люксу, потом махнула рукой стражам:
— Взять ее! И летящую не забудьте.
Грегор усилием воли заставил себя смотреть, как Люксу хватают и ведут по коридору. Она вырывалась, била удерживавших ее стражей ногами — но слова, которые она выкрикивала, предназначались не им: они предназначались ему, Грегору. Она кричала, что не ожидала от него такого предательства. Что теперь она никогда не сможет снова ему доверять. Что он хуже, чем Генри, а она думала, что хуже не бывает. И хотя об этом она не кричала — но Грегор был уверен, что чувства, которые она к нему испытывала, испарились в эти минуты без следа.
