— Попробуй заснуть, Дашенька, лучшее лекарство — это сон.
Даша примолкла. Илья так хорошо её чувствовал, что сразу понял: конечно, она хотела, чтобы он её навестил. «Дашенька, я не могу, я запутался, Дашенька…» — чуть не сорвалось с языка.
— Хорошо, ты завтра, как проснёшься, сразу звони. Договорились?
Перед сном Илья думал о вранье. О разрушающей силе обмана. Единожды солгав… Вот почему это страшно — единожды солгав. Потому что за этим «единожды» последует второй, третий, сотый раз. Обман подчинит себе человека, сделает его малодушным, заставит хитрить и приспосабливаться. Если бы тогда, на катке, сразу он сказал Даше правду! Как борзая помчался бы сейчас в её дом, и к абхазским мандаринам добавил бы роскошный букет роз для Дашиной мамы: «Я прошу руки вашей дочери».
Илья галантен, Илья красив, Илья честен. Ему нечего скрывать от Даши. Она знает, он был женат, теперь в разводе, с кем не бывает. Она знает, у него дети. Но разве дети могут быть помехой тем, кто счастлив и любим?
«Хватит тянуть. Надо рассказать Даше всё. А вдруг она не простит обмана? Я буду валяться у неё в ногах, просить прощения. Нет мне без неё жизни! Буду умолять её стать моей женой. Завтра же и пойду. С мандаринами. Пока без цветов. С цветами я пойду после развода с Викой», — решил Илья.
В храме как-то не так. Что-то происходит. Шушукаются, переглядываются, мелко крестятся, у многих красные глаза. Встретились взглядом с Галиной Степановной. Она стояла у подсвечника справа. Вика кивнула ей, та ответила, но тоже не так, как обычно, — лёгким поклоном и улыбкой, а лишь устало и скорбно опустив глаза. У плохих вестей быстрые ноги. Уже через десять минут Вика знала: во время родов умерла матушка. Младенец, мальчик, выжил. Вика услышала за спиной разговор двух прихожанок:
— Пятеро остались, пятеро, ой, Боженька, ой, помоги.
— Почему умерла-то?
— Говорят, сердце… Маялась она с сердцем, ей бы покой, а всё на ней. Вот и… Царство Небесное рабе Божией Ксении.
Вика повернулась к женщинам.
— Правда? Это правда?
Те скорбно закивали головами.
— Правда, миленькая, правда, кто такими вещами шутить будет.
Служил другой, незнакомый батюшка. Старый, обросший сединой, грузный, неповоротливый. Вика вышла на улицу. Ей захотелось сесть, новость подкосила ноги. А весна по церковному двору гуляла хозяйкой. Слепило глаза от нестерпимого света — это небесная синь растворилась в золоте солнца и засияла безжалостно, проникая в самые потаённые уголки. Весной особенно остро ценится жизнь, и робкое семя надежды, проклюнувшись и отогревшись, не против стать крепким, укоренившимся ростком. И в этом торжествующем свете — смерть. Какая жестокость. Почему оборвалась молодая жизнь? Четверо, нет, теперь пятеро деток — сироты. А какими силами жить дальше батюшке? Ведь он уже никогда не сможет привести хозяйку в дом, Вика знала, священники второй раз не женятся. Значит, один. Пятеро. Господи, какая страшная, какая непоправимая беда. Вика вспомнила матушку. Круглолицая, полная, неунывающая, никто не видел её одну, Вика тоже. Всегда с коляской, да ещё за юбку цепляются, да ещё убегают, да ещё дерутся, да ещё лезут куда нельзя. А матушка — сплошное благодушие. Ни тебе насупленных бровей, ни тебе повышенного голоса. Пела на клиросе. Коляска под боком, двое возятся на полу, один заснул на лавке. А она — поёт. Красиво пела. Поговаривали, что она окончила консерваторию. Матушка своей полнотой и теплом напоминала печку. Возле неё погреться — и можно жить дальше. Почему Вика ослушалась и не подошла к ней, как советовал батюшка. Разве бы она посоветовала плохое?
