Днями и неделями она всматривалась в море, наблюдая за приливами: все казалось таким умиротворенным — мили песка до самого горизонта, бесконечные каменные насыпи, обычно скрытые под толщей воды водоросли; совсем вдалеке она замечала обломки корабля, очевидно давно потерявшегося и потерпевшего крушение. Но затем вдруг начинался прилив, заливая скалы и песок так, словно их никогда и не было. И часто в это время налетал страшный ветер, и тогда море врывалось в темные устрашающие пещеры в скалах, которые, казалось, были прибежищем всех кошмаров. Она ощущала силу моря как стихии и временами думала, что сойдет с ума.
Иногда среди ночной темноты появлялись огни, озаряющие мрак, и Корделия слышала крики и удары; однажды утром она увидела новенькую, завалившуюся на бок огромную посудину с разбитой мачтой, которая лежала у скал, обнажившихся во время отлива, но ни людей, ни вещей не заметила — ничего, что могло бы указывать хоть на какие-то признаки жизни. Этот непонятный корабль лежал посреди моря, и вода дважды в день заливала его: дерево сгнивало, и кусочки древесины прибивало волной к берегу. Но когда начинался отлив, длинный, искореженный временем железный каркас мачты все еще был хорошо виден: он был похож на устремленный в небо указующий перст, обвиняющий и устрашающий. И никаких моряков. Впервые за всю свою жизнь она ощутила, как силы покидают ее, когда она повторяла себе снова и снова: «Но это именно то, чего я хотела».
Вначале Эллис возвращался довольно часто. Корделия бежала по ярким полевым цветам к воротам, едва заслышав звук копыт или шум кареты.
— Моя девочка! — вскрикивал он с восторгом, тоже устремляясь ей навстречу, подхватывал на руки, и шум моря утихал в ее голове, и она снова приходила в себя, ругая за слабость. Возбужденные, влюбленные, молодые — они проходили много миль вместе, преодолевая крутые утесы, а затем возвращались домой, в объятия холодной ночи, озаренной лунным светом. Иногда за окном начинался страшный шторм, и молния раскалывала небо, а за ней гремел гром, но Корделии было спокойно в крепких руках Эллиса.
— Мы будем любить друг друга вечно, Корди! — произносил Эллис в ночной темноте. — Всегда!
И она думала: «Это именно то, чего я хотела».
Потом он стал возвращаться все реже. Но теперь ей предстояло научиться еще кое-чему: быть матерью. Ее живот становился все больше, и она часто шептала: «Я не знаю, что делать». Однако за нее все делали слуги — горничная и кухарка. Корделия только кричала. Приняв на руки маленький комочек, она пришла в ужас. Однажды она даже встряхнула его, чтобы убедиться, что младенец жив. Позже она часто спускалась по узким извилистым тропинкам, словно врезанным в скалы, к песчаному берегу, держа на руках свою Манон (девочку назвали в честь умершей много лет назад матери Эллиса), — красавицу Манон, которая останавливала взгляд на ракушках и камнях и показывала пальчиком на зеленые водоросли, на скалистые пещеры, окутанные тайным мраком. Следующей появилась на свет дочь Гвенлиам (названная в честь бабушки-валлийки). У Гвенлиам были серые глаза тетушки Хестер. Достаточно было Корделии взглянуть в эти прекрасные глаза, как ее сердце замирало, — она и сама не могла объяснить, какие чувства охватывают ее в это мгновение. Она смастерила для своих девочек бусы из крошечных розовых ракушек. Затем родился Морган. Его назвали в честь отца. Наконец-то она подарила Эллису наследника. «Эллис должен быть счастлив», — сказала себе Корделия. Возвращаясь в замок верхом, Эллис мчался к мальчику. Он подбрасывал крошечного мальчугана в воздух — его распирала гордость. Прошло время, и мальчику не хотелось ничего другого, кроме как сидеть с сестрами на берегу и смотреть на море, вечно прибывающее и исчезающее. Их искренний восторг от вида побережья Гвир наконец-то передался Корделии — она научилась любить это дикое уединенное место. Оно вошло в ее плоть и кровь.
