— Я помню.
Только спустя много лет до меня дошло: конечно, он меня не вспомнил! Не с чего ему было помнить меня, скакавшего в массовке… Но эта мастерски исполненная пауза сделала узнавание таким достоверным, что я почувствовал себя старым добрым знакомым Аркадия Исааковича Райкина.
Потом он пожал мне руку.
Эту руку спустя пару часов я продемонстрировал родителям, предупредив, что мыть ее не буду никогда.
Костя в ту пору делал в «Сатириконе» свой первый спектакль, и вскоре я познакомился с молодым драматургом Мишиным — его пьесой Райкин-младший как раз дебютировал в папином театре.
На читку пьесы я пришел в знакомый до сердечного нытья Бауманский Дворец пионеров, на улицу Стопани. Кого только не видел этот Дворец — в тот день он дождался Аркадия Райкина!
Судьбу постановки, как и судьбу всего и всех в своем театре, решал лично Аркадий Исаакович.
Очень симпатичные миниатюры Мишина читал Костя. Райкин-старший сидел в нескольких метрах от него с неподвижным лицом. На месте Мишина меня бы, пожалуй, хватил кондратий.
Труппа смеялась до упаду — Аркадий Исаакович слушал, как слушают панихиду. Он был строг и печален. Только в одном месте, когда хохот уже стал обвальным, классик приподнял бровь, прислушался к себе и тихо (и несколько удивленно) констатировал:
— Смешно.
Работать после армии я пошел в городской Дворец пионеров. Это была попытка, вопреки Гераклиту, войти в ту же студийную реку — правда, с другого берега…
Теперь я был педагог.
И вот мы сидим на общем комсомольском собрании, околачиваем груши; в трибуне бубнит освобожденный секретарь. Я играю в слова с милой девушкой из биологического кружка и размышляю, во что бы мне с нею поиграть дальше.
Дверь открывается, входит какой-то хрен и что-то шепчет секретарю. Тот прокашливается и говорит:
— Товарищи! Сегодня умер Леонид Ильич Брежнев.
Наступает тишина, но не трагическая, а какая-то… технологическая, что ли. Все сидят и соображают, что по такому случаю следует делать. Это потом уж вошли во вкус и стали держать Шопена наготове. А тогда…
Ну умер. Дальше-то что?
— Надо встать, что ли? — неуверенно произносит кто-то рядом.
Помедлив, приподнимаем зады.
— Садитесь, — говорит освобожденный секретарь.
Опускаем зады. Ясно, что доиграть в слова уже не судьба. Собрание заканчивается.
Через пару дней вхожу в редакцию «Иностранной литературы»; телевизор в холле рассказывает биографию товарища Андропова. И никому от этого никакой радости, кроме одного человека. Этот человек спускается в холл сверху, со второго этажа редакции, с громогласным криком:
