Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие | страница 18
Таким был мир, где осели мои нэцке. На этой улице, идущей под гору, я ощущаю эти переливы между сдержанностью и пышностью, будто особый ритм — вдох-выдох, — в котором видимое чередуется с невидимым.
Шарлю Эфрусси был двадцать один год, когда он сюда приехал. Париж засаживали деревьями, и прежние тесные тротуары старого города сменились широкими. Пятнадцать лет городской центр непрерывно перестраивали под руководством барона Османа. Он стирал средневековые улицы и проводил на их месте новые парки и бульвары. С необычайной быстротой город словно распахивался, обретая перспективу.
Если вы хотите ощутить вкус того времени, почувствовать, как несется пыль по только что вымощенным проспектам и мостам, взгляните на две картины Гюстава Кайботта. Он был на несколько месяцев старше Шарля, жил неподалеку от Эфрусси, в другом величественном особняке. На его полотне «Мост Европы» мы видим элегантного молодого человека в сером пальто и черном цилиндре, возможно, самого художника, шагающего по мосту, по широченному тротуару. В двух шагах сзади идет молодая женщина в платье со скромными оборками, под парасолем. Светит солнце. Повсюду сверкает свежеобтесанный камень. Пробегает собака. На ограду моста опирается рабочий. Такое впечатление, будто мир только что сотворен: это литания безупречных движений и теней. Все, включая собаку, точно знают, что они делают.
Улицы Парижа покойны. Чистые каменные фасады, ритмичная деталировка балконов, недавно высаженные аллеи — все это появляется на другой картине Кайботта — «Молодой человек у окна». Здесь брат Кайботта изображен стоящим у раскрытого окна семейных апартаментов, выходящих на пересечение улиц по соседству с рю де Монсо. Он стоит, сунув руки в карманы, он хорошо одет и уверен в себе, перед ним открыта вся жизнь, а позади стоит плюшевое кресло.
Все возможно.
Таким мог быть и Шарль. Он родился в Одессе и провел первые десять лет своей жизни в желтом оштукатуренном дворце на краю пыльной площади, обсаженной каштанами. Забравшись на чердак, он мог увидеть мачты кораблей в порту, а за ними — море. Его дед занимал этаж — и все пространство. Рядом находился его банк. Нельзя было и шагу ступить по бульвару без того, чтобы кто-нибудь не остановил его деда, или отца, или дядьев, чтобы чего-нибудь не спросить или не попросить — одолжения, копейку, чего угодно. Он постигал, сам того не сознавая, что публичная жизнь сводится к встречам и уклонению от них. Он учился давать монеты нищим и разносчикам, здороваться со знакомыми на ходу.
