Ребенок застонал, а женщина в ужасе поглядела на мужчину.
— Ну, как? — спросила она.
— Не может принять, говорит.
— Как же так?
— Да вот так. Принять не может, говорит, что нужно направление. Вы об этом знали?
— Нет.
— А должны были знать. Ну, что еще?
— И даже в исключительном случае они не…
— Погодите. Сейчас посмотрю.
Мужчина яростно сглотнул и подошел к окошку.
— Послушайте, молодой человек, я вам все объясню. У мальчика жар — потрогайте ему лоб, если не верите. Вот посмотрите, все документы у меня в порядке.
Регистратор поднял глаза от газеты и раздраженно проворчал:
— Да это понятно. Вы мне уже все показывали. Но без направления никак нельзя. Я же говорил. Нужно направление.
— Нужно-то оно нужно. Закон есть закон. Но ведь это исключительный случай, так что…
— Все равно. Нужно направление.
— Ладно. Я вам еще раз объясняю. Я уже был в трех больницах, эта — четвертая. Понятно? Я ведь все знаю. Нужно направление. С этим не спорю. Но надо же принять мальчика, правда ведь? Он же болен, жена знает, что с ним.
— Вы же знаете, для меня приказ — это все. А мне приказано не принимать.
— Ладно, приказ есть приказ. Но имейте в виду: сегодня праздник. Завтра суббота. Послезавтра воскресенье. Направление можно получить только в понедельник. А мальчика нужно принять сейчас.
— Я же говорю, что подчиняюсь приказам.
— А если мальчик умрет?
Регистратор не спеша сложил газету и пристально посмотрел на мужчину. Несколько мгновений он молчал, потом вздохнул.
— Если умрет? Ну, разве что… Слушайте, неужели все так серьезно, а?
— Может быть. Посмотрите сами, если не верите. Он же весь пылает…
— Легкий грипп, скоро пройдет. Что ж вы домой-то не идете? Сегодня День независимости, будет парад, скопление народу. При гриппе это совсем ни к чему.
Мужчина снова сглотнул. Этот сукин сын слов, видно, не понимает. Он терял терпение, но препираться дольше у него не хватало сил. Он обернулся к женщине.
— Ничего не получится. Здесь тоже не принимают.
Ребенок снова застонал, и женщина принялась его укачивать. Снова посмотрев на мужчину, она проговорила:
— Так что же нам делать?
Он то всплывал, то снова погружался, видел то свет, то тьму, храбрость у него сменялась боязнью — и тогда он искал шприц и трясущимися руками вводил иглу в вену, тяжело дышал, закрывал глаза, потом с глубоким вздохом снова открывал, потягивался, расслаблялся и, вновь обретя мужество, шел к окну, смотрел вниз и видел на дне пропасти крохотные фигурки военных, маршировавших под многокрасочным солнцем — школьники с флажками указывали им направление движения — и, слыша детские голоса, возносящиеся до девятого этажа, он снова почувствовал, что умирает. Если свободу нам довелось завоевать в упорной борьбе, то наше сердце бросает вызов самой смерти. Именно Смерть, а не Свободу лицезрел он ныне. Смерть казалась безобразной черной старухой, и он, силясь улыбнуться, говорил: здравствуй, госпожа Смерть, ты что, заявилась ко мне в День независимости? И мрачная фигура летала перед ним, будто черное перо, и хохотала — и ее хохот походил на карканье десятка ворон — а он в ужасе закричал: «Боже мой!» — и тут же ничком упал на кровать. К кому он взывал? К какому чуждому и выдуманному богу обращался он из глубины своего страха, своей тоски, своей немощи? И тогда, расхрабрившись, он вставал и без умолку смеялся, и тогда пугающая темная фигура уходила в окно и пропадала в бездне, где увешанный медалями главнокомандующий орал во всю глотку: «Мы никогда не позволим, чтобы наши священные устои были подло разрушены коммунистической ордой, просачивающейся ныне во все социальные слои нашей родины».
