Но, взглянув на нее снова, он увидал беспомощную, дрожащую девушку. Он понял, что она совсем беззащитна, что она сидит напротив него на этом диване, как подсудимый перед прокурором, и близка к обмороку.
– Да, – воскликнул он, – чем ближе, тем безопасней!
Он снова сел, снова посадил ее на колени, обхватил обеими руками и прижал к груди. Бедняжка положила руку ему на плечо, словно ища опоры, и опять спрятала лицо у него на груди. Но, услышав, как сильно бьется его сердце, она встревожилась.
– Вам плохо, дон Аугусто?
– А кому хорошо?
– Хотите, я позову, чтоб вам принесли лекарство?
– Нет, нет, не надо. Я знаю свою болезнь. Мне надо отправиться в путешествие, – И помолчав: – Ты поедешь со мной?
– Дон Аугусто!
– Не говори «дон»! Ты поедешь со мной?
– Как вам будет угодно.
Туман нахлынул на Аугусто: кровь начала пульсировать в висках, грудь сдавило. И, чтоб избавиться от этого смятения, он стал целовать Росарио в глаза, так что ей пришлось закрыть их. Вдруг Аугусто вскочил и, опустив ее, сказал:
– Оставь меня! Оставь! Я боюсь!
– Чего вы боитесь?
Неожиданное спокойствие девушки еще больше испугало его.
– Я боюсь – не знаю кого, тебя, самого себя. Всего, чего угодно! Лидувины! Послушай, сейчас уходи, уходи, но ты ведь вернешься, не так ли, ты еще вернешься?
– Как вам будет угодно.
– Ты отправишься со мной в путешествие, да?
– Как прикажете.
– Уходи, уходи сейчас же!
– А та женщина…
Аугусто бросился к девушке, которая уже поднялась на Ноги, схватил ее, прижал к груди, приник сухими губами к ее губам и, не целуя стоял так некоторое время. Потом отпустил:
– Ступай!
Росарио вышла. И едва за ней закрылась дверь, как Аугусто, усталый, словно прошел долгий путь по горам, упал на кровать, погасил свет и начал свой монолог: «Я солгал ей и самому себе солгал. Всегда так бывает! Все только фантазия, и ничего больше. Если ты говоришь, значит – лжешь, а если говоришь с собой, то есть если ты думаешь, зная, что думаешь, ты лжешь себе. Нет иной истины, кроме физиологической жизни. Слово, этот продукт общества, было создано для лжи. Я слышал от нашего философа, будто истина, как и слово, – продукт общества; все в нее верят и таким образом понимают друг друга. Всякий продукт общества – это ложь».
Тут он почувствовал, что кто-то прикоснулся к его руке, и воскликнул: «А, ты уже здесь, Орфей? Ты-то не лжешь, потому что не разговариваешь; я даже думаю, что ты не ошибаешься, не лжешь себе. Хотя, как домашнее животное, ты должен был заразиться от человека. Мы ведь только лжем и важничаем. Слово было создано, чтобы преувеличивать наши ощущения и впечатления… а быть может, чтобы мы сами в них поверили. Слово и любые условные движения; как поцелуй и объятья. Мы только играем, каждый играет свою роль, все мы – персонажи, маски, актеры! Никто из нас не страдает и не радуется так, как сам об этом говорит, хотя, быть может, даже верит в это. Иначе было бы невозможно жить. В глубине души мы, преспокойны. Как я сейчас, разыгрывая свою комедию в одном лице, актер и зритель одновременно. Убивает только физическая боль. Единственная истина – физиология человека, здесь нет слов, нет лжи…»
