Драгоманов успокоился и вскоре нашел пенсне, лежавшее, как это всегда бывает с потерянными предметами, на самом видном месте.
— Нашли? — с просветлевшим лицом спросил Ложкин.
Драгоманов задумчиво посмотрел на пенсне и вдруг сунул его под газету, валявшуюся на окне. К чему могло это послужить, он и сам не знал. Минуту назад ему даже в голову не приходило шалить так странно со своим почтенным посетителем. Впрочем, это была мрачная шалость. Он устал, ему спать хотелось.
— Нету, — отвечал он решительно, — не нашел. Да вы присядьте, Степан Степанович. Оно найдется. Не провалилось же оно в самом деле сквозь землю.
Ложкин ощупью сел.
— Нет, видите ли, очень трудно разговаривать без пенсне, — грустно сказал он. — Вы меня знаете?
— Имел величайшее удовольствие слушать ваши лекции на втором и третьем курсе нашего университета, — с непринужденной, аристократической вежливостью отвечал Драгоманов.
— Я тоже много слышал о вас, Борис Павлович. Очень много… Я, может быть, вам мешаю? Кажется, уже поздно, вы, вероятно, уже спать собрались?
— Ну, какое там спать. Я ложусь в четвертом, пятом часу.
— Странное дело, — торопливо пробормотал Ложкин и внезапно покраснел, робкий, пористый румянец проступил на его лице, — собираясь к вам, я отлично знал, о чем намеревался с вами поговорить, а вот теперь все как-то перепуталось, не знаю, с чего начать.
Драгоманов смотрел на него с тайным удовольствием, в котором он сам себе не желал признаваться: ординарный профессор краснел перед ним, краснел и терялся. Это было забавно. Это значило, что бунт — небольшой, университетский, карманный — удался, окончился его победой. Он бунтовал грязной комнатой, дружбой с мошенниками, скандалами на ученых собраниях.
Впрочем, Ложкин тут же оправился. С достоинством поджимая губы, с нарочитым вниманием глядя мимо Драгоманова.
— Не подумайте, Борис Павлович, — сказал он, — что я пришел к вам с тем, чтобы просить о каком-нибудь одолжении. Я пришел хоть и по личному почину, но намерен говорить с вами как старейший член корпорации, к которой и сами вы принадлежите.
Драгоманов порылся в карманах пиджака и, равнодушно улыбаясь, протянул профессору папиросы. Папиросы были плохие, третьего сорта.
— Я вас слушаю, — ответил он очень серьезно. — Хотя не вполне уясняю себе, что вы понимаете под этим словом. Ну, какая же корпорация? Университет?
Ложкин встал и, натыкаясь на стулья, отдуваясь, пошел по комнате.
— Видите ли, я не думаю, что какая бы то ни было корпорация может диктовать своим членам правила поведения…
