Я была их единственным ребенком. По крови. Но эта привилегия была отнята у меня.
Никто в этом не виноват. Мои родители поступили правильно. Они были добры. Они приютили Элизабет. Они дали ей кров. Мой кров. И наделили меня тоской по чему-то безвозвратно утерянному.
Я навсегда стала второй, и в этом изначально была ложь. И не просто второй, а одной из двух, одной, которая ничего не значит без другой.
Мои мать и отец вряд ли догадывались о том, как я реагировала на их заботу, на их почти любовь. Они хотели, чтобы в моей памяти остались самые трогательные воспоминания. Об их привязанности и нежности. Но я ненавидела эти старательно возводимые декорации. Вот моя мать любуется туго заплетенными, длинными, золотистыми косами Элизабет, уход за которыми занимал гораздо больше времени, чем за моими космами, черными, вьющимися, покорявшимися нескольким энергичным движениям гребня. Меня так и подмывало крикнуть: «Мама, я знаю, что надо сделать. Обрежь волосы Элизабет. Пусть у нее не будет кос. Сожги их». Но я молчала. Я училась терпению. Скрытности.
Элизабет безутешно рыдала в тот день, когда она должна была отправиться учиться в пансион. Отец, стоя на коленях у ее постели, гладил ее руки и шептал:
— О, мое золотце. Мой светлячок.
Но хватит воспоминаний. Они разрывают мне сердце. Хватит. «Ты никогда не становился передо мной на колени, папа. Ты никогда не становился на колени передо мной. Она не твоя дочь, папа. Не твоя».
Память неподвластна мне.
Я так и вижу, как они грустно смотрели на меня — после ее отъезда, — когда я пыталась копировать ее в мелочах, помня, что именно обычно вызывало похвалы. И я слышу, как они говорят: «Ты тоже скучаешь по ней, Рут. Дорогая, мы знаем, ты тоже скучаешь».
Я так и вижу, как моя мать умоляет директрису пансиона поселить нас вместе — подобная практика не была принята в школе.
— Так важно, чтобы они были вместе. Рут так привязана к Элизабет.
Моих родителей радовала мысль о том, что у них две дочери. Элизабет и Рут, старшая и младшая, — это казалось им настоящим чудом.
И Элизабет творила чудеса. С детства привыкнув подражать ей, брать на заметку ее великодушие, ее доброту, я, холодея от зависти, из года в год брела по тропинкам, проложенным ею. Подобно сатане, я возненавидела саму природу добра, стала бояться его силы.
В детстве мне не хватало мужества взбунтоваться. Поэтому я ушла в подполье. Чтобы обдумать, как жить дальше. И как навредить ей.
Иногда меня словно что-то толкало подражать ей. И я принималась во всем ее копировать. И еще… ее вещи. Я прятала их. Те вещи, которые имели ценность в детстве. Ее кружку с красными зайчиками. Ее любимую куклу. Тряпичную собаку с желтой пастью. Ленточки. С улыбкой я наблюдала, как она ищет пропавшие вещи. И как она плачет. Из-за куклы.
