Изъятый из истории волшебный мир «Властелина кольца» показывает войну добра со злом вечной боевой пляской. Это — танец с саблями, кончающийся, как любой танец, не победой одной из сторон, а изнеможением участников — и зрителей.
Примерно это обещает Америке ее президент, готовя страну к такой долгой войне, что нынешнему поколению не дождаться ее завершения.
Пока волшебные приключения утешают Америку младшего возраста, взрослые ищут спасения в другом испытанном средстве — детективе. Надежная защита от абсурда, он дает то, чего сейчас больше всего не хватает.
Ужас террора в том, что ему все равно, кого убивать. Его жертвы вопиюще случайны. Ведь цель террора — террор. Такому преступлению не нужны мотивы. Зато детектив — оружие с высокой избирательной способностью. Умышленное злодеяние разит не кого попало, а лишь тех, чья смерть полезна преступнику. Цитируя любимый тезис Ленина — «кому выгодно, тот и виноват», детектив возвращает в современную жизнь онтологическую устойчивость.
В криминальном жанре борьба добра со злом тоже принимает форму танца, но здесь партнеров объединяют не космический антагонизм эпоса, а дружественные узы разума. Преступник с сыщиком играют по одним и тем же узаконенным цивилизацией правилам. Рафинированный рационализм дуэли отличает детектив от жизни, давая нам от нее заслуженную передышку.
В сущности, правдоподобия в детективе меньше, чем в любой сказке. Он описывает целесообразную вселенную, где все, как у Чернышевского, исповедуют разумный эгоизм, преследуя свои, а не чужие цели. Детектив являет собой образ здоровой и потому несуществующей нормы. Преступление только подчеркивает ее незыблемость. Поэтому лучше всего детективу живется в тех эпохах, где жизнь отлилась в устойчивые пирамидальные формы.
В этом секрет не только Шерлока Холмса и Эркюля Пуаро, но и отечественного Фандорина. Главная заслуга Акунина в том, что он открыл России ее викторианство. Первые романы цикла сооружены из хорошо знакомой нам по классикам реальности, но в отличие от них Акунин не разоблачает, а любуется той обычной жизнью, которая казалась невыносимой Толстому и Достоевскому, но которую мы предпочли бы любой другой.
Впрочем, убежденное викторианство детектива достаточно всеядно, чтобы стать синонимом всякой эпохи, в которую мы готовы сбежать. Сегодня такой ностальгической эрой чаще всего кажутся тридцатые годы. Глядя на них из уже XXI века, мы видим то, чего не могли заметить современники: близость обрыва. Недолгий интервал между мировыми войнами заполнила трогательная в свой тщетности попытка восстановить жизнь в ее уже отживших, но еще желанных формах. Воскресив длинные юбки и толстые романы, тридцатые годы казались последним отблеском счастливого XIX века в несчастном XX. Собственно, это и придает в общем-то бездарному десятилетию стильное очарование.
