Не слышит. Где-то я читал, что тибетские монахи умеют входить в особую разновидность нестатической медитации. Это состояние вызывается специфическим ритмом дыхания, определенным размером шага и внутренней концентрацией на своих ощущениях.
И тогда они могут творить чудеса — преодолевать десятки километров в режиме скорохода без существенного утомления. Но в таком состоянии их ни в коем случае нельзя тревожить и каким-либо способом мешать — резкий переход обратно во внешний мир грозит тягчайшими последствиями для психики и здоровья медитирующего ходока.
— Женщина, здравствуйте! Давайте мы вам подсобим.
Она будто налетает на стену.
— А? Ой! Эт-та… — И лупает глазами, в которых шок неожиданного пробуждения сменяется страхом. Ну а как же! Вечер, полупустая улица, два явно маящихся от безделья молодых лба… Естественно, это конец.
— Мальчики, мальчики… — бормочет она. — Не надо, а? Ну не надо…
— Вы, главное, успокойтесь, — внушаемым мы ей тоном терпеливого учителя и даже отходим на шаг, чтобы не нависать. — Мы хотим вам помочь донести эти тяжелые сумки. Только и всего, понимаете?
Но она, выдавливая из себя судорожную улыбку, перекладывает пакеты в одну руку, а другой лезет в карман, продолжая что-то сомнамбулически лопотать.
— Мальчики, да я вам сама могу помочь… Вот, пожалуйста, только не надо…
И у меня в ладони оказываются две монеты: пять рублей и два рубля.
Скажите, зачем нас учили делать добро?
Мы стоим, как оплеванные, глядя вслед шаркающей в никуда стране. До какой степени запуганности люди довели сами себя, что от бескорыстной помощи откупаются семью рублями? И, как бывало не раз, моментальной вспышкой в сознании замыкается цепь, где все на своих местах: девушка, говорящая, что ее зовут «никак» и принципиально не звонящая первой, женщина, утверждающая, что «мужчина должен, а она не должна», продавщица в ларьке, изливающаяся гейзером ненависти ко всему живому, тетка, гребущая к далеким берегам с неподъемными сумками и отказывающаяся от помощи, ибо «муж заревнует». Вот оно все — как на ладони! Еще чуть-чуть наблюдательности, и нить ретроспекции протягивается дальше: идейный паралич девяностых, пьянство восьмидесятых, массовые репрессии тридцатых, гражданская война, давка на Ходынском поле… Все, о чем писали — о чем до хрипоты орали! — Чехов, Толстой, Гоголь, Бунин, Высоцкий, — вот оно все. Эти метастазы пронизывают нас насквозь, всю нашу историю, все наше тошнотворное существование во мраке безразличия и стадности. Что нужно дать русскому человеку, чтобы он был личностью? Свободной душой, дышащей полной грудью и обладающей минимумом самоуважения? Скажите — что?
