— Почему же, Садык, плохо? Правду говорю…
— Плохой твой правда! — горячится Сатпаев. Подвижный, коренастый, он сердито смотрел снизу вверх на усмехающегося Воронкина, с трудом подбирая в минуты волнения нужные русские слова. — Видишь, кто водит? Мохов водит. Молодой. Практики у него мало-мало.
— А пусть не садится за рычаги, если не умеет, — не унимался Воронкин. — Вот посмотри, как он завалится в сугроб… Так… Так… — И как бы в подтверждение его слов машина Мохова действительно села днищем на сугроб.
Воронкин с победоносным видом оглядел танкистов.
— Ну, вот, извольте! Засел, как муха в патоку. На болоте утопил бы танк до башни!
— А ты сразу стал механиком-водителем? — спросил кто-то.
— Не сразу, но таких номеров не откалывал.
— Зато сейчас стоишь на месте, не двигаешься дальше третьего класса.
— Ладно, — отмахнулся Воронкин. — Ученого учить — только портить.
Сатпаев, возмущенный последними словами Воронкина, зацокал языком.
— Ой, ой, — покачал он головой. — Совсем плохо дело. Больной ты, лечить надо.
— В санчасть не привык ходить, — покосился Воронкин.
— Зачем в санчасть? Совсем не надо санчасть. Сами докторами будем. Я, он, он, — Садык показывал рукой на товарищей, а потом широким жестом обвел все поле танкодрома. — Все будем докторами. Лечить тебя надо от этого, как его… — Он нетерпеливо защелкал пальцами, припоминая нужное слово, и выпалил: — От зазнавательства.
— От зазнайства, — поправил его сержант Копров. — Правильно говоришь, Садык.
Разговор обострялся. Воронкина никто не поддерживал, ему все труднее становилось скрывать за наигранной улыбкой свою растерянность. Улыбка совсем сползла с его лица, когда Сатпаев сказал, что он, Воронкин, плохой товарищ. Он стоял против маленького Сатпаева, не зная, что ответить. Трудно сказать, чем бы кончился этот разговор, но тут раздалась команда, водители направились к своим машинам.
Необычно рано и быстро стали наступать сумерки. Небо было затянуто серой пеленой, что предвещало пургу. По твердому насту уже струилась поземка…
Колонна танков продвигалась по дороге к гарнизону. Пятой шла машина Воронкина. Лучи сильных фар едва пробивали снежный вихрь. Воронкин с трудом различал следы гусениц и мелькавший красный глазок впереди идущего танка. В поле разгулялась круговерть, а мысли тоже, будто подчиняясь силам природы, сменялись, как в калейдоскопе. Воронкин думал о предстоящем вечере («скоренько обслужим танки, поужинаем и в кино»), потом вспомнилась недавняя встреча с колхозниками. Но чаще перед мысленным взором возникал Сатпаев — напористый, требовательный… «Ну и язычок у Садыка! Как бритва!»— подумал он и в это же мгновение почувствовал, как танк ударился обо что-то. Послышался треск, танк задрожал от пробуксовки, как горячий конь.
