И охотник — вот зелень-то! — обернулся. Сафроныч в расстегнутой рубашке, со взбитыми ветром волосами смотрел с фотографии с плутоватой улыбкой, будто собирался сказать: «Жмёшь на газ, Стёпа? Быстро!» Чуть-чуть, самую малость тронула, остудила Дурандина фотография новопреставленного шефа, и пришлось переводить дух, остывать совсем, потому что Люба сиганула через диван к камину так, что он не поспел ухватить её за свитер, а у камина ей в одну руку попался телефон, а в другую — кочерга из витого латунного прутка. Какие три цифры выкрутились у неё на диске, она и сама не поняла, а трубка ответила.
— Минуту! — приказала ей Люба и присела на приступок камина спиной к жидкому огню догорающих головешек. Ноги — подарок ей от судьбы — тряслись от напряжения и плохо держали. Чтобы скрыть это от Степана, зажала в коленях терпеливо потрескивающую трубку.
— Волосы, гляди, припалишь, — переводя дух, сказал Дурандин.
— Не твоё дело. Что захочу, то и спалю, — отрезала Люба дрожащим голосом.
— За чем же красу-то такую палить?
Люба мотнула головой, перекинула волосы на грудь, наклонила в их сторону голову и, сбоку глядя на оплошавшего охотника, сказала:
— Шёл бы ты остудиться, а? Нужен будешь, позову, а полезешь ещё — этой штукой огрею. — Потрясла кочергой и положила рядом, под руку.
— Прости, если чего не так сделал, — колыхнул тяжёлой головой Степан. — Я разве зла хотел?
— А чего же ты «хотел»? — спросила Люба насмешливо.
Дурандин вяло пожал плечами и отвернулся к окну, совсем как бывало в школе, когда не знал, чего отвечать на докучливые вопросы учительницы. А на такой вопрос чего ответишь? Хотел, чего все хотят. Сама крутится перед носом, как сучка течная, — обалдеешь.
— Чего сделаешь-то? — проговорил он трудно. — Я без тебя не могу больше.
— Здрасте! — откликнулась Люба так, как в парикмахерской откликалась на признание очередного клиента. Мерзко вышло. Сама почувствовала это и стала поправляться. — Не дело ты чего-то говоришь, Стёпа. — Попробовала улыбнуться. Получилось. Даже что-то ответное вызвала, не поняла только что, потому что Дурандин опять отвернулся к окну.
— Не дело, значит, говорю? — спросил он. — Дело ли? Чего же дразнишь-то тогда?
— Как дразню?
— А так и дразнишь. Подходишь близко. Передком вертишь.
— Я? На самом деле? — Любе стало весело от такого укора, даже трусливая слабость пропала в ногах. Она поднялась с приступка, положила трубку на аппарат, но кочергу не забыла, взяла в руку витую тяжесть и, поставив на место, покрутила ею туда-сюда. — Проси, Стёпа, если близко прошла. Вот уж никак не думала…
