И, конечно, ночь опять была бессонная. Убедившись, что не уснуть, я встал и включил телевизор, прикрутив до предела ручку громкости, чтоб не разбудить Казбека, хотя вряд ли даже пушки смогли бы это сделать. Несмотря на поздний час, работали четыре канала: по трем шли художественные фильмы, по четвертому — концерт. Эстрадный певец в узких, блестящих брюках и черном свитере носился по сцене, вспыхивая под светомузыку, и беззвучно разевал рот. В другой раз, глядя на него, я вволю повеселился бы, но сейчас мне было не до смеха.
На миг показались нереальными этот небольшой гостиничный номер с бесшумным кондиционером, ползущие по стенам лучи фар мелькающих мимо отеля машин, лежащий на цветастом с бахромой одеяле Казбек. Где я? Почему я здесь? Оставил мать в горах и прикатил сюда — для чего? Мама, мама, ты же всегда отговаривала меня, когда я собирался в Алагир, что в каких-то тридцати километрах от Хохкау, а тут сама снарядила в дальнюю дорогу. Куда девались твои вечные страхи, что без тебя со мной обязательно что-то случится? Сколько огорчений ты мне доставляла своей мнительностью, из-за которой сверстники надсмехались надо мной. Я подрастал, а твой страх не проходил…
… В прежние годы, когда в аул к старикам наезжал Валентин Петрович, он всегда бывал в добротном, строгом костюме, непременно при модном галстуке. Высокий, худощавый, с легкой походкой, приветливо-улыбчивый, он так и источал дружелюбие и жизнерадостность. Довольный складывающейся судьбой, он, казалось, всем желал добра, и его карие глаза щедро искрились душевным теплом. Встретив на улице детей, всем подавал руку, и мы здоровались с ним по-мужски, как равный с равным.
В этот раз он был тихий и бледный, небритый, неряшливо одетый. Глаза его рассеянно таращились, и он не замечал нас. Не верилось, что этот спотыкающийся, точно приблудный пес, бродящий по аулу и его окрестностям безвольный человек и есть тот самый Валентин Петрович, который еще полгода назад расточал улыбки и остроты.
Мать предупредила меня, чтоб я не докучал ему. «Доконала его болезнь, никаких лекарств нет, чтоб его вылечить… Чует мое сердце, он приехал в Хохкау умирать…» Видимо, и моих дружков родители предупредили об этом, никто не смел приближаться к нему. «Приехал умирать… — шептали мы друг другу. — Умирать приехал…» — И сторонились его.
Потом по аулу пополз новый слух: «Он знает, что ему осталось жить не более трех месяцев…» Кто-то из ребятишек уловил и этот шепоток старших… Мы с болезненным и одновременно тягостным любопытством поглядывали на Валентина Петровича. Это сейчас я понимаю, каково ему было. Аульчане встречали его нарочито бодрыми словами:
