Я плашмя лежал на земле, дрожа всем телом, то ли от холода, то ли от пережитого волнения, лежал, уставившись в осколок неба над ущельем, где плыло мирное, легкое, пушистое облако, навевая умиротворенность и покой, и такое оно было беззаботное, что я ужаснулся: со мной могло случиться непоправимое, а это облачко, ничуть не изменившись, так же мирно и радостно проплыло бы от одной вершины к другой… Ничего бы вокруг не изменилось: ни небо, ни горы, ни даже губительница-река, — а меня уже не было бы…
Я лежал, не сводя глаз с облачка, и совсем по-взрослому, тоскливо думал о том, как мало значу в природе. Неужто все так просто? Рождается человек, живет, умирает, — а в мире ничего не меняется… Как так можно? Это несправедливо…
Облако врезалось в вершину и разделилось на две части, роняя клочья, расстелилось по скалам. И вот уже от облачка осталась воздушная пена, трепещущая, ласкающаяся к каменным выступам. Лишь малая часть ее доплыла до леса, чтоб окутать верхушки деревьев. И все. Было облачко — и не стало его.
На многие годы осталось у меня это ощущение безбрежности мира, в котором человек — песчинка, и каждая оплошность грозит гибелью. Взметнись облачко десятью метрами выше, как вон те, другие, — и плыло бы оно себе по небу, радуя глаз. И я, допустивший оплошность, чуть не исчез в водной пучине…
Пораженный внезапной, недетской мыслью, я терпеливо перенес побои и плач матери, которой кто-то рассказал о случившемся. Впервые мать подняла на меня руку. Она била по спине, но я не ощущал боли, а боль мучила ее, мою мать: крича и страдая, она представляла себе, что могло произойти с ее единственным сыном, и с каждым шлепком все обильнее бежали по ее лицу слезы, и мать не вытирала их…
Потом я лежал в темноте с открытыми глазами, а она прижималась головой к моей груди и жалостливо шептала:
— Ты уж, сыночек, побереги себя. Один ты у меня, один на целом свете. Никто больше не в счет. Случись что с тобой — и меня не станет…
На следующий день с ней опять случилось ЭТО… Утром я заглянул в ванную, и будто тяжкая глыба навалилась на меня. Чего было больше — стыда, жалости, негодования? Все переплелось в душе в тягучий клубок, грозя разорвать грудь. Сердце забилось с такой силой, что меня зазнобило, а в затылке отдалось болью. Содрогаясь от унижения и бессилия, я перевел взгляд с ванны на полку, заставленную банками, стаканами, пластмассовыми флаконами — все они, все, что имело емкость, были заполнены водой. До краев. Даже импортная кружка, обклеенная рекламой кока-колы, подаренная мне побывавшим за границей дядей Зауром, в которой я держал зубную щетку и пасту.
