Мальчики выросли в сплошных восторгах женской религиозности. Софья, мамаша N, и Мила, савельевская мать, были обе женщинами поздними, психозными. Им довелось родить почти в сорок, когда с мужьями говорить было особенно не о чем, и они сосредоточились на чадолюбии. На сыновей обрушились потоки откровений: каждый из них не понаслышке знал, что за подлость совершила Милка, как мерзко себя повела Сонька, их вместе водили причащаться. Софья всегда отличалась неким изяществом, сохраняемым и в скандале: с усмешкой она поведала N, что Мила фригидна и она ее просто жалеет.
Мы вышли в начало июльского вечера. В магазине Савельев купил вино и пил его на ходу. Длинная аллея выгнулась, как шея спящего на спине, ворчали липы — на другой стороне дороги мелькали красные майки велосипедистов. Вдруг выросли здания посольств, и N уныло выяснял про покупку дури.
— Я против этого, — сказал Савельев.
— Почему? — спросила я.
— Потому что все, кто курят, рано или поздно пробуют героин…
Он всегда высказывал концентрированные банальности. Самым умным человеком на земле почитал свою маму, которая презирала литературу и судила о ней с позиции «обычного читателя». Савельеву, по его признанию, было свойственно принять все и вступить с бытием в романтические отношения. Может быть, дело было даже не в отсутствии мнения — не такое уж это достоинство — иметь мнение, а в том, что сам по себе мир не вызывал у Савельева интереса, а его мерзкое устройство — вопросов. Он жил в мерном стакане скуки, и если ее становилось слишком много, напивался. Их разговор соскочил на Настю, дочь крестного N.
— Она будет сегодня ночью в ОГИ, мы с ней забились, — похвастался Савельев.
— И что она будет делать? — спросил N.
— Пить, танцевать, общаться…
— Настя все работает в ОГИ?
— Она там еще и работает? — даже удивилась я.
Да, Настя работает в книжном отделе продавцом, Литинститут она бросила, а раньше писала стихи. Все думают, на нее повлияла семейная трагедия — в свое время Настину мать посетила неожиданная ненависть к православию. К моменту катарсиса у нее было еще семеро Настиных братьев и сестер, но мама решительно ушла от мужа-священника в загул. Мне эта женщина показалась симпатичной. Перед непосредственным уходом из дома Настина мать забежала к Софье, чтобы навсегда забрать одолженную муфту. «Ты что же делаешь? — от предчувствия бесчинства Софья сладостно взмокла. — Одумайся! У тебя дети, муж…» В ответ посыпались матюги, какие трудно было предположить в устах добродетельной матушки.
