— Ничего, конечно, страшнее нет, но бывает и так — людей вокруг тебя много, все близкие, родные, а ты одинок.
Он поднял голову, и Каминский прочел на его лице тревогу и боль. Каминский знал своего друга, горячего, страстного, но скупого на слова, и был уверен, что профессор ограничится этим коротким признанием…
А жаль! По всему видно, что ему сейчас нелегко.
— Двадцать лет я выступал на заседаниях ботаников, — неожиданно продолжал Свиридов, — знал, что никто из них меня не поймет, никому нет до меня дела. Молча выслушают, пожмут плечами или кто-то с места посмеется: «Опять Свиридов о хлорелле заладил, и не надоест ему…» Уйдешь после такого заседания спокойный, уверенный, точно все проголосовали за тебя… Не все согласны, не надо, а я, Свиридов, утверждаю, что хлорелла — наше богатство. Я заранее знаю их ответ: нам хлорелла ни к чему, земли у нас много и хлеба хватит на тысячу лет… Пусть ищут в хлорелле спасения те, у кого много ртов и мало земли… Двадцать лет не могли мы столковаться, я был один, но отнюдь не одинок. С горя я ушел в ботанический сад цветы разводить. Время оказалось на моей стороне, со мной согласились. Я изучаю хлореллу и кое-что уже понял в ней и именно сейчас, когда я добился своего, я чувствую себя одиноким.
Арон Вульфович отвел глаза от опечаленного друга и с удивлением увидел за окном у забора огромный разлесистый клен. Его не было там, Каминский мог бы поклясться, что видит это дерево впервые. Чем больше Арон Вульфович глядел на мощные, уходящие ввысь ветви клена, тем труднее ему было отвести от них глаза. С некоторых пор предчувствие чего-то недоброго, печального словно вспугивает его мысли, и, встревоженные, они готовы куда угодно исчезнуть, только бы отодвинулось испытание. Вот и сейчас — надо бы расспросить, успокоить друга, а взгляд тянется к вершине клена, тонет в его листве. Это началось с ним недавно, после сердечного приладка. Измученный ли мозг так щадит себя или только ограждает исстрадавшееся сердце, — кто в этом разберется?
— Поговорим спокойно, — предлагает Каминский. — Что-нибудь случилось? Выкладывай, пожалуйста, не тяни. — Заметив, что Свиридов вынул из ящика папиросу, Арон Вульфович впадает в безудержный гнев. — Ты опять закурил! Десять лет продержался, и на вот… Да у вас тут все перевернулось!
Он решительно встает, стучит палкой об пол и готов уже не на шутку рассердиться, но в последнее мгновение сдерживает себя.
— Да, перевернулось, — с горькой усмешкой повторяет Свиридов. — Я несчастен, мой друг, самым настоящим образом.
