Как-то вечером, помню, я пошел в гостинице в номер Булгаковых и никого в нем не застал. Дежурная по этажу сказала мне, что "он сам" (т.е. Михаил Афанасьевич) заболел и что "она" (т.е. Елена Сергеевна) ухитрилась срочно достать билеты на Москву, и они уехали каким-то дневным поездом.
На следующий день и мы с женой тоже уехали из Ленинграда.
По приезде в Москву я позвонил по телефону на квартиру Булгаковых. Трубку взяла Елена Сергеевна. Она сказала, что Михаил Афанасьевич болен очень серьезно, никого не принимает, но она ему скажет, что звоню я.
Через несколько минут Елена Сергеевна сказала мне:
- Михаил Афанасьевич просит вас прийти к нам вечером, часов в шесть. Вас он примет.
...Сердце мое сжалось, когда я оказался в маленькой квартире Булгаковых у Кропоткинских ворот. Елена Сергеевна еще в прихожей сказала мне, что Михаил Афанасьевич почти ослеп, что он не переносит света и лежит в темной комнате с занавешенными окнами. У него разболелись надпочечники - эту болезнь он получил по наследству от отца, который страдал той же болезнью и умер 49 лет от роду. А Михаилу Афанасьевичу тоже исполнилось 49 лет.
И вот я вхожу в темную спальню, где лежит на кровати Булгаков. В углу на столике горит какой-то свечной обломок, но свет в сторону больного не падает. Булгаков - в длинной белоснежной ночной рубахе, и невольно у меня возникает в памяти известный портрет умирающего Некрасова работы художника Ге.
Я пробыл тогда у Булгакова часа два-три. Говорил больше он, я молчал, слушал и иногда задавал вопросы.
О чем говорил Булгаков?
Главной темой была история с запрещением его последней пьесы о юности Сталина. Об этом писали многие, знавшие Булгакова ближе, чем я, и поэтому я не стану повторять то, что известно. Я скажу лишь о том, что волновало и тревожило в связи с этим печальным происшествием самого Булгакова. Он сказал мне:
- Вы же, наверное, успели уже узнать наши литературные нравы. Ведь наши товарищи обязательно станут говорить, что Булгаков пытался сподхалимничать перед Сталиным и у него ничего не вышло.
Тут он повысил голос насколько смог и закончил так:
- Даю вам слово, и в мыслях у меня этого не было. Ну, подумайте сами, какой это замечательный драматический конфликт: пылкий юноша-семинарист, революционно настроенный, и старый монах - ректор семинарии. Умный, хитрый, с иезуитским складом ума старик. Ведь мой отец был доктором богословия, я таких "святых отцов" знал не понаслышке.
