Но это только казалось. Едва толпа вытекла из многочисленных улиц и переулков на пристань, как обнаружилась и цель, и надежда ее: пароход «Барнаул» какого-то предприимчивого дельца Функе, чье имя красным маслом было выведено над гребными колесами. Как выяснилось позже, это было специальное судно для переселенцев, самое дешевое изо всех, курсировавших на линии Тюмень — Барнаул. К нему-то и рвались обнищавшие, впавшие в разорение из-за многодневной дороги люди, для которых бессмысленное сидение на берегу в ожидании следующего транспорта — без денег, без пищи, без работы — было равносильно гибели. Вот отчего посадка на «Барнаул» походила на сражение, на штурм укрепленной крепости безоружной армией. Крики, толчея, давка, слезы…
Смотреть на все это было тяжело.
В висках застучали молоточки. Крылов стиснул руками голову, желая приглушить разраставшуюся боль, и потерянно прислонился к дощатой изгороди, выделявшей территорию пристани из прочего пространства.
Здесь его и отыскали Пономарев с Габитовым.
— Порфирий Никитич, голубчик, что с вами? — в тревоге воскликнул Иван Петрович, бросаясь к нему. — Господи, да что же это такое?! Мы с Габитычем уж второй день вас встречаем! Ждем-ждем, а вас все нет… Чего не передумали… Аль на тракте что стряслось? Аль заболели? Слышим — прибыли. Обоз целехонек, возчики растения сгружают у багажной конторы — а вас опять нет! Господи…
— Погоди, Иван Петрович, — с трудом разлепил горячие веки Крылов. — Я сейчас… Нет ли у тебя попить чего?
— Сей момент! — обрадованно отозвался Пономарев. — Габитыч, подавай-ка сюда бутыль с квасом! Как чуяло мое сердце, в пристанском буфете запасся.
Молчаливый Хуснутдин, худой и высокий, словно жердина, темный и лицом, и глазами, и кожей, и стриженой головой, приблизился на зов и протянул зеленую бутыль.
— Что же ты, братец, пробку-то не ототкнул? — укоризненно прошептал ему Пономарев и зубами вытянул из горлышка бумажный кляп. — Ты, братец, завсегда укупоришь так укупоришь! После тебя хоть щипцами тяни.
Крылов жадно и крупно глотнул квасу, пахнувшего кислым хлебом и медом. Потом еще… И шумно, как бы освобождаясь от чего-то давящего, тормозящего внутри, выдохнул:
— Хорошо…
И улыбнулся ласково, чуть смущенно.
— Ну, здравствуй, Иван Петрович! — обнял одной рукой родственника, с преданной заботой глядевшего на него. — Ну, будь здрав и ты, Хуснутдин, — другую руку положил на крепкое, неровное, будто нешлифованный камень, плечо рабочего. — А вы все пикируетесь, друзья мои? Все вас мир не берет?
