Шершпинский вздохнул:
— Десять лет прошло, я думал, что Гвоздь тогда там умер. И вот мне прислали в трех судках все, что осталось от Кляки. Он ведь тоже здесь обосновался. Бани держал. Раздобрел, семьей обзавелся. Добропорядочный такой христианин. Ты спросишь, что мне прислали?
— Части тела Кляки?
— Да! Но какие! Не буду уточнять, ты ясновидящая, скажу только, что все это было зажаренным, горячим и в трех фарфоровых судках. Страшно?
— Мне? Ни капельки. Это тебе, да, страшно. Принеси судки.
— Может, не стоит? Уже все остыло. Я хотел вообще все выбросить на помойку.
— Хорошо, что не выбросил. Пусть принесут судки… — очень серьезно попросила Полина.
Дворецкий вновь принес злополучный фарфор и зачем-то железную корзину с остывшими уже углями.
— В этой корзине было доставлено… — пояснил Шершпинский.
— Оставьте меня одну!
— Ты что, есть это станешь? — невольно спросил Шершпинский.
— Ну, значит, как ни румянься, все равно я похожа на ведьму, — невесело проговорила Полина. — Вот даже ты про меня такое подумал…
— Нет, ты хорошая, но ты же занимаешься колдовством…
— Уйдите…
Прошло с полчаса, Шершпинский расхаживал по зале, нервно курил, слышал, что Полина звякает посудой. Подзывал дворецкого, спрашивал — не видно ли возле дома подозрительных.
— Мороз велик, ваше благородие, — ответствовал дворецкий, Экипажи — и то не ездят.
Но вот Полина приоткрыла дверь, позвала Романа, сама тотчас вернулась в кресло. Не хотела лишний раз стоять рядом с Ромчиком. Рост ее ушел в горбы, а Ромчик высок, неприятно ему быть рядом с карлицей.
Полина прищурила глаза в дивных ресницах, брови ее соболиные были нахмурены, лицо было бы красивым, если бы не печать страданий — морщины.
— План Петербурха у тебя есть?.. Принеси…
Шершпинский отпер ларец, проигравший немецкую песенку, разложил перед Полиной план.
— Сиди и не сопи шибко-то! — сказала Полина и замерла, склонившись над планом. — Так… здесь нет, здесь нет. Здесь есть, вот здесь! — ткнула она пальцем в план, вот в этом доме, у моста.
— Кто там? Гвоздь? И кто еще? И как ты узнала, что именно в этом доме? Не шутишь ли ты?
Полина смерила его взглядом:
— Если бы я шутила, разве бы зарабатывала я такие деньги? Люди дураки, по-твоему, и платят мне ни за что? За красивые глаза мне платят, что ли? Но они красивыми были лишь в раннем детстве, пока я не узнала мучений.
— Но как это ты делаешь? И каждый ли может этому научиться?
— Даже и не мечтай! Ишь — научиться! Для этого сперва надо стать калекой, как я. Познать всю горечь унижений, всю боль от любопытных, то жалостливых, то брезгливых взглядов. А если тебя никогда на улице ребятишки не дразнили, называя горбушкой, никогда не натравливали на тебя собак, не кидали в тебя камнями и палками, то как же ты колдовству научишься? Сперва надо по-настоящему научиться любить, и по-настоящему ненавидеть! — последнее слово Полина произнесла, глядя Роману прямо в глаза, ему стало не по себе, он уж и не рад был, что задал свой последний вопрос. И он сказал:
