Он стал благодушным и болтливым, этот огромный мишугенер, который запросто мог стать чемпионом-супертяжем и превратить Тайсона в набор фрикаделек. Или, к примеру, знаменитым центровым, чтобы в составе нашей сборной рвать на тряпочки разных Майклов Джорданов и Мэджиков Джонсонов. Но он решил спустить в унитаз свое блистательное спортивное будущее. И все ради того, чтобы однажды встретиться со мной вот здесь, в нескольких километрах от города. Лестно, конечно. Но мне-то эта встреча ничем хорошим не грозила.
И еще гадко было сознавать, что я лопух и даже немножко больше. Я-то думал, что брюнетка треплется по телефону под палящим солнцем, потому что дура или, как минимум, на солнце перегрелась. А оказалось, что она в это время сдавала меня каким-то хуцпанам, как бомж — стеклотару. Иными словами, выходило, что дурак — я, а совсем не она. Взгрустнулось.
— А можно так, чтобы не убивать меня насовсем? — спросил я гиганта. — Я ножик отдам. Я его не поломал даже. Ключик выдвигается. И бабу я не домогался.
— Гы! — сообщил он мне на это. — Ножик и так наш будет, никуда не денется. А тебя я все равно убью. Из любви к искусству. По-другому никак.
— Что, совсем, да? — грустно спросил я.
— Абсолютно, — подтвердил он. Потом вынул из-за спины ПМ и загнал патрон в ствол. Мне слегка заикалось. А гигант совсем растаял, великодушно предложив мне: — Ты, как еврей, молиться, конечно не умеешь. Только я добрый. Гони сюда нож и можешь перед смертью песню любимую спеть. Вместо молитвы. Ну, эту… «В семь сорок ты приехал, в семь сорок ты уехал». — Он попытался это спеть. И даже станцевать. И то, и другое получилось отвратительно. Он и сам это заметил, поэтому стал немного угрюмее. — Или «Гавана киллар».
— «Хава нагила», — автоматически поправил я.
— Чего?
— «Хава нагила». Только я не еврей, ты таки ошибаешься. У меня акцент от страха появляется.
— Все равно пой, пока я добрый, — и он уставился на меня совсем недобрым, вопреки словам, взглядом.
Я слегка подумал об эту проблему. Выходило — пока я буду петь, я буду жить. Не самое приятное открытие. При таких условиях и Кобзоном стать недолго. И это при том, что в армии мне отцы-командиры даже строевую петь запрещали, чтобы не разлагать неокрепшую психику сослуживцев. Мол, с такими вокальными данными через меня ни один вражеский танк не пройдет, потому что танкисты со смеху передохнут. Не самая лестная оценка. Зато объективная.
Гигант выглядел покрепче вражеских танков. Относительно его психики я вообще никаких иллюзий не испытывал — скорее всего, она просто отсутствовала. Оставалось одно — петь. И я начал накачиваться кислородом, как ни погано мне при этом было. Забыв, что предварительно от меня потребовали ножик. Но, кажется, я выглядел настолько забавно, что и гигант про ножик забыл, с веселым изумлением наблюдая за моей дыхательной разминкой. Скотина! Можно подумать, что сам пел, как Паваротти. У него даже «Семь сорок» хреново получалось, а я, между прочим, целого «Варяга» петь собирался.
