Я вошла без стука, и застала его за странным занятием, он выкладывал карточный домик. Осторожно, держа карты двумя пальцами, он монотонно воздвигал ярус за ярусом. А я покорно стояла и ждала у порога. Когда последние две карты, в виде остроконечной башни легли на последнем ярусе, он отстранился и с любопытством посмотрел на меня.
— Я знаю, что ты кормишь моими запасами этих грязных выродков.
Я вздрогнула, словно он ударил меня. У меня внутри все сжалось, но не от страха перед его гневом, а от его слов, пропитанных ненавистью и презрением. Я с трудом сохранила спокойствие, молча глядя ему в глаза.
Он поднялся, заложил руки за спину и устрашающе сделал шаг в мою сторону.
— И что мне делать с тобой? Выслать из города? Расстрелять? Или повесить на главной площади, как предупреждение всем твоим сообщникам?
— Ваше право, принимать решение. — Тихо ответила я.
Он усмехнулся. Еще шаг.
— Я сразу понял, что с тобой будут проблемы. Стоило мне увидеть тебя, тогда на кухне, и я все понял… Чего ты хочешь? Накормить всех голодных? Спасти всех евреев? Забрать у меня всю еду, чтобы обречь на верную, голодную смерть? Этого ты добиваешься?
Голос его звучал спокойно, в нем не было угрозы. Он бросил взгляд на карточный домик.
— Посмотри, перед тобой скрупулезно выстроенная, человеческими руками идеальная система мира. Она совершенна и прекрасна, так как стоилась терпеливо и умело. Неужели ты думаешь, что одна, или вместе со своими сообщницами, сможешь помешать нам построить идеальный мир?
Я не смогла сдержать слов, и с вызовом ответила:
— Идеальный мир? А чем ваш мир идеален? Он шаток и слаб. Стоит из вашего домика достать одну карту и он рухнет, как и вся ваша система. А вы и ваши сообщники будете отвечать за свои преступления перед всем человечеством.
Я ожидала какой угодно реакции на свои слова, гнев, побои, ругань, но когда он запрокинул голову и громко засмеялся я потерялась. Мне на один момент показалось, что он смеется в лицо всему миру, открыто отрицая всю чудовищность своих действий направленных против еврейской расы. Он не считал себя преступником, он считал себя — героем. И это было страшно.
— Сколько тебе лет? — закончив смеяться, спросил Генрих.
— Восемнадцать.
— У тебя ведь сегодня день рождения. — Он не спрашивал, скорее констатировал.
Я бросила взгляд на перекидной календарь, на его столе, и увидела дату. 20 апреля. Я и сама забыла о своем дне рождения. Но не потому, что шла война, а потому, что не было возможности следить за календарем. Это стало небывалой роскошью, не забыть посмотреть какой сегодня день. Значит, сегодня мне исполнилось девятнадцать. Я попыталась вспомнить хоть один из прошлых своих дней рождения, но они словно стерлись у меня из памяти. Возможно я сама, не желая хранить самые радостные, а оттого и самые тяжелые свои воспоминания, запрятала их глубоко в свое подсознание. Если не помнить, не так больно жить дальше.
