— Падла, Гоголя уделал, — прошамкал Осадчий.
— Уделал, — согласился Фриц. — Как голубь статую. Не жилец теперь наш Николай Васильевич. Недействителен, так сказать… — примерно полминуты висело молчание, выжившие зэки меланхолично разглядывали третьего товарища. А тот хрипел, пытался привстать, обливался кровью. Гвозди прочно засели в позвоночнике и затылочной части, высасывали из уголовника последние капли жизни. — Ладно, светлая память корифану, — с деланой грустью сказал Фриц. — Что-то шухерно мне становится, Боксер. Вроде один он прибыл, не до нас сегодня мусорам, а в натуре как-то шухерно… Валить надо из этого райского уголка, пока армада не слетелась. Отменяется дискотека. Мочим бабу, мочим мента — и на лиман. Нормально, Боксер, тут бардак навели — идем к другому дому…
— А с Гоголем что делать? — растерялся Осадчий.
— А ты догадайся, — злобно выплюнул Фриц. — Мочим всех — и за борт, чтобы ментам тут ясный пень не рисовать. Этот перец наверняка не на руках приплыл — так что бригантина у нас имеется. Мочи его, Боксер, наслаждайся.
Ржущая морда склонилась над поверженным подполковником. Матово блеснуло лезвие кухонного ножа. Не бывать такому! Горбатов напрягся — и ударил в промежность носком ботинка! Ублюдок так роскошно подставился! Осадчий выпучил глаза, громогласно икнул, словно выстрелил. Звонкий треск, осколки в разные стороны! Бутылка с недопитым виски, которую Фриц неосмотрительно поставил на пол, внезапно взлетела и разбилась о его преступную башку! Горбатов не задумывался о причинах, вторично согнул ногу в колене, пока остолбеневший Боксер никуда не делся — мощно врезал в живот. Того понесло и закружило. Выпал нож. Появилась причина подняться, хотя и не хотелось. Разъяренный Боксер, рыча, как пылесос, уже летел обратно… и внезапно напоролся животом на собственный нож. Горбатов, сидя на коленях, держал его в вытянутой руке. Было больно, неохота, но Горбатов провернул лезвие в брюхе — чтобы наверняка. Он не был сторонником самосуда, но был убежден, что некоторым представителям человеческого племени категорически воспрещается жить — что на воле, что в тюрьме. Осадчий давился кровью, икал, хватался за лезвие — нормальные «остаточные» явления. На Земле определенно становилось чище. Он распростерся, а Горбатов, наоборот, поднялся, стиснул рукоятку, опасаясь, что Фриц опять чего-нибудь отмочит. Но Фриц валялся на полу с разбитой головой. Из мерцающей мути вырисовывался жалкий силуэт — смертельно бледная молодая женщина со спутанными волосами и трясущейся челюстью. У дамы подгибались ноги, но в глазах метался хищный мстительный огонек. Она прерывисто дышала, вздымалась грудь, едва прикрытая рваным бюстгальтером.
