В коридоре, в столовой любовники разыгрывали равнодушие. Женщина никому не смотрела в глаза. Ее смуглое лицо было неподвижно, полно спокойствия зрелой, уверенной в себе красоты. Черные волосы были убраны в узел. Она нервно закусывала нижнюю губу, алеющую, как после поцелуев. Эта женщина не могла быть матерью такого бледного мальчика с голубыми, слегка раскосыми глазами и почти белыми волосами. Между ними не было ни малейшего сходства. Хотя они казались одинаковыми. Сходством любовников, одинаково улыбающихся друг другу, в одно и то же мгновение касающихся друг друга руками, взглядом.
Я зарабатывала двести франков в день. Сняла комнату, без теплой воды, зато с холодильником. Лежа в кровати, я головой касалась его холодной дверцы. Ногами упиралась в деревянную входную дверь. Растопыренные руки обозначали ширину моей резиденции от стены до огромного окна.
Каникулы заканчивались, гостиница пустела. Остались любовники из двенадцатого. Ненадолго останавливались сезонные рабочие, по ночам распивающие вино из коробок. Португалке моя помощь требовалась два-три раза в неделю. Не имея возможности изменить размеры моей комнатки, я экономила на длине батонов и частоте обедов.
Пришлось пойти навестить Илонку. Рынок на ее улице начинал работать в семь утра. Проститутка-пенсионерка в толстых очках, из-под которых блестел яркий макияж, поменяла место обитания и с близлежащей блядской улицы переместилась на базар. Она верещала над тележкой клубники: «Купи-и-ите, купи-и-ите моей клубнички слаще письки! Кто лопает клубничку, весел как птичка!!!» Малейшие изменения в ее репертуаре вызывали гул одобрения среди торговцев, до одурения повторявших: «Рыба, дешевая рыба! Бананы почти даром!» Я встречала ее вечером, пьяную, далеко от этих мест, рядом с Бульварами. Она шла, вызывающе размахивая сумочкой и задевая прохожих. Остатки локонов подрагивали на лысеющей голове. Вылитая госпожа Тетчер.
У Илонки пировали. Она работала, склонившись над компьютером в комнате рядом с кухней. Поденщица двадцатого века, берущая работу на дом. Гости угощались картошкой и дешевыми дынями с рынка.
— Налейте себе чаю! — крикнула она и вернулась к надомному труду: тук-тук-тук. Двое русских закурили на десерт вонючие косяки и, шаркая, вышли. Над холодной картошкой в мундире остался поляк. Это был фотограф, пытавшийся устроить во Франции свою выставку или получить стипендию. Перед едой он снял колье из фотоаппаратов. На пропотевшей майке остался только кулон экспонометра. Он взял в руки картошину. Икнул, глядя на нее. Я привыкла к пьяным монологам Илонкиных гостей.
