Ответ на этот вопрос довольно прост. В 1918-1920 гг. не только были избегнуты ошибки 1917 г., ошибки нашего левого «интеллигентского» максимализма. Были сделаны новые ошибки, противоположные прежним, — ошибки правого максимализма. Указать на первые — вовсе не значит рекомендовать вторые. Таким образом, события 1918-1920 гг., приведшие к неудаче антибольшевистской военной борьбы, не могут служить нам доказательством. Анализ событий 1917 г., сводящихся к неудаче социалистической революционной тактики, был неверным.
Это просто два разных круга явлений, к объяснению которых должны быть приложены и две разные мерки. Во втором томе «Истории», когда он будет написан, читатель встретится с анализом ошибок правого максимализма, который, однако, вовсе не будет исходить из предложения, что ошибки левого максимализма были указаны неправильно.
Один вывод, однако, несомненно вытекает из сопоставления одних ошибок с другими. Если ясное представление о старых ошибках не помешало людям, которые их прекрасно видели, впасть в новые ошибки противоположного характера, то это, очевидно, должно побудить их относиться вообще несколько скромнее к чужим ошибкам. Приходится вообще внести некоторую поправку в наше представление о пределах возможности для индивидуальной человеческой воли управлять такими массовыми явлениями, как народная революция. Мы указали в конце первой главы, что будущий историк отнесется к волевому элементу революции иначе, чем современный исторический деятель. На правах последнего мы отмечали ошибки буржуазных вождей «революционной демократии» в первом томе «Истории». Мы отметим с таким же правом ошибки наших военных вождей и их правительств во втором томе. Но с завершением того и другого циклов событий уже вступает в силу право «будущего историка» искать объективные причины тех и других «ошибок» и показать, почему при данных обстоятельствах те и другие оказались неизбежны.
Еще одна поправка вытекает из вывода, что революционный процесс вышел более стихийным и менее сознательным, чем хотелось бы непосредственным деятелям революционной эпохи. Если роль вождей в событиях оказывается менее активной, то зато должно быть сильно исправлено и расхожее представление о пассивной роли инертной массы. Масса русского населения, казалось, действительно только терпела. В первой главе мы указали на причины этой пассивности, заложенные в нашем прошлом. Но, обозревая теперь весь процесс в его разных фазисах, мы начинаем приходить к выводу, что терпение масс все же не было вполне пассивным. Массы принимали от революции то, что соответствовало их желаниям, но тотчас же противопоставляли железную стену пассивного сопротивления, как только начинали подозревать, что события клонятся не в сторону их интересов. Отойдя на известное расстояние от событий, мы только теперь начинаем разбирать, пока еще в неясных очертаниях, что в этом поведении масс, инертных, невежественных, забитых, сказалась коллективная народная мудрость. Пусть Россия разорена, отброшена из двадцатого столетия в семнадцатое, пусть разрушены промышленность, торговля, городская жизнь, высшая и средняя культура. Когда мы будем подводить актив и пассив громадного переворота, через который мы проходим, мы, весьма вероятно, увидим то же, что показало изучение Великой французской революции. Разрушились целые классы, оборвалась традиция культурного слоя, но народ перешел в новую жизнь, обогащенный запасом нового опыта и решивший для себя бесповоротно свой главный жизненный вопрос: вопрос о земле. Если из мрака небытия, в котором мы погребены под обломками великих руин, нам удастся зафиксировать эту светлую точку вдали, то это соображение поможет излечить самый упорный пессимизм и, быть может, внушить отчаявшимся и тонущим, каких теперь так много, желание жить дальше, чтобы работать для родного народа на новом пути, избранном им самим.
