Внешняя политика коалиционного правительства. Элементы кризиса, собственно, существовали с самого начала коалиции, ибо они вытекали из двойственности ее состава и ее стремлений. Мы уже знаем, в чем видели raison d’etre своего существования министры старого кабинета, перешедшие в новый. Их целью было приобрести поддержку «революционной демократии» для политики, основной задачей которой они считали поднятие боеспособности армии путем ее «демократизации» и доведение войны до «демократического» мира, но в согласии с союзниками. Внутреннее противоречие первой половины этой задачи вскрылось перед нами в изложенном только что процессе подготовки русского наступления на фронте и в процессе фактического распада России, тесно связанного с таким же распадом ее вооруженных сил. Мы увидим теперь, как вскрылось то же внутреннее противоречие навязанных извне, по существу разрушительных, «квазидемократических» задач нашей внешней политики с сохранением прежних нормальных методов этой политики и ее нормальных отношений к союзникам.
«Известия Совета рабочих и солдатских депутатов» (№ 61 от 9 мая), комментируя декларацию нового коалиционного правительства по внешней политике, усматривали главную разницу между поведением нового и прежнего правительства в том, что «Временное правительство первого состава никогда не решилось бы опираться в своей внешней политике на союзные демократии. Милюков считался лишь с официальной демократией, с господствующими классами, с правительствами союзных стран... Отныне российская демократия, не порывая с правительствами союзных стран, вместе с тем через головы этих правительств обращается к народам. И силу в своей борьбе за мир дипломатия будет черпать отныне в сочувствии и поддержке народных масс. Таким образом, внешняя политика нового Временного Правительства является точным выражением требований революционной демократии».
В своих воззваниях «К социалистам всех стран» и «К армии» («Известия» № 55 от 2 мая), изданных во время министерского кризиса, Совет гораздо определеннее сформулировал свою циммервальдскую позицию. Возражая лишь против «сепаратного мира» и признавая, что «иной раз» бывает нужно и наступление, Совет во всем остальном совершенно уравнивал в своей оценке «империалистов» всех стран, признавая русскую революцию лишь «первым криком возмущения одного из отрядов международной армии труда против преступлений международного империализма». Так говорить, «через головы правительств», русская дипломатия, конечно, не могла, почему и не имела возможности служить «точным выражениям» воли «революционной демократии». Иначе понадобилось бы разрушить весь технический аппарат дипломатии, как разрушался уже в процессе «демократизации» технический аппарат армии. Надо отдать справедливость М. И. Терещенко: так далеко он не пошел, сохранив не только дипломатический аппарат, но и его более или менее правильное функционирование по существу. При его управлении союзные дипломаты знали, что «демократическая» терминология его депеш является невольной уступкой требованиям момента, и относились к ней снисходительно, пока рассчитывали, что уступками по форме они выиграют по существу. Но наступали, наконец, такие моменты, когда это молчаливое согласие правительства с Советом рабочих и солдатских депутатов, с одной стороны, а с другой стороны, с союзной дипломатией упиралось в границы, перейти которые было нельзя. И тогда должно было открыться для Советов, что политика М. И. Терещенко была в сущности лишь «продолжением политики П. Н. Милюкова», а для союзников — что все принесенные ими жертвы не увеличили способности русской революции к реальной поддержке союзного дела. Нужно прибавить, что разочарование Совета и союзников наступило одновременно, ибо именно напор циммервальдцев в Совете сделал невозможным дальнейшее молчание союзников.
