У Пелагеи Тихоновны в глазах появился лихорадочный блеск.
— Уж кто-кто, а вы, наверное, на всяких гадов нагляделись. Сколько их через суд-то прошло.
— Нагляделась, вот поэтому-то и могу утверждать, что хороших людей все же больше, чем подлецов.
— А страшно, Екатерина Тарасовна, быть судьей? — спросила Зойка.
— Страшно, Зоенька, на войне. Трудно, — сказала Екатерина Тарасовна.
— Ася Владимировна, правда, что вы в детском доме воспитывались? — Шурочка даже приоткрыла свой круглый рот.
— Правда.
— А потом?
— Как тебе не совестно, — одернула Шурочку Зойка. — Ко всем со своей анкетой привязываешься.
— Я же ничего плохого не говорю, — Шурочка часто заморгала подкрашенными ресницами, — я же не хотела, никого не обидела.
— Не волнуйтесь, Шурочка, — успокоила ее Ася, — потом меня нашла мамина тетка…
Ася вспомнила худое, желтое лицо в седых букольках и печальные, видимо, когда-то красивые глаза. Вспомнила альбомы с выцветшими от времени фотографиями, длинные ажурные перчатки без пальцев, бронзовый старинный подсвечник, какие-то нелепые на Асин взгляд вещи, и сама тетка казалась какой-то нелепой. То она принималась вязать никому не нужные корзиночки, уверяя, что, продав их, они смогут избавиться от «финансовых затруднений». Корзиночек, конечно, никто не покупал. То вдруг тетка начинала переводить Пушкина на эсперанто. «Это будет настоящая сенсация», — убеждала она Асю. Однажды, в день рождения, тетка подарила ей китайскую вазу, истратив на покупку всю свою пенсию, а у Аси не было ботинок. И все-таки Ася ее любила.
От воспоминаний Асю отвлекла Екатерина Тарасовна.
— Идите ко мне в гости, — позвала она.
Все ушли. Пелагея Тихоновна дремала. Ася, захватив вязанье, устроилась на кровати Екатерины Тарасовны.
— Ася, я все стараюсь понять, какого цвета у вас глаза.
— Зеленые.
— Вы иногда похожи на итальянского мальчика.
— Вот уж не знала. Вероятно, из-за носа. Юрка говорит, что мой нос попал ко мне случайно.
— Вас, я вижу, разволновал приход ребят.
Глядя в глаза Екатерины Тарасовны, она спросила:
— Как, по-вашему, они пришли… Ну, из… жалости?
— Ася, я ведь сегодня уже говорила: страдать могут животные, а сострадать только люди.
— Я не хочу сострадания.
— Простите, девочка, но вы глупости говорите. Считайте, что вы тогда зря на своих уроках проповедовали гуманизм.
— Это другое.
— То самое. Вы недовольны, что они приходили?
— Что вы! Но я не хочу, понимаете, чтобы меня жалели. Я… я боюсь… Ведь, может быть, я никогда больше не вернусь в школу.
