— Маша, началась война, Германия напала на нас.
Маша ахнула и опустилась в кресло. Слезы побежали из глаз. Она всегда плакала так — без всхлипов, рыданий, просто ручьем лились слезы.
Не ожидая вопросов, слов, он сразу сказал, что уходит в ополчение. Мобилизации он пока не подлежит: процесс в легких затих, однако он на учете в туберкулезном диспансере, но что значит “учет”, он здоров, совершенно здоров.
Удивительная была у него вера, что Маша все может выдержать и должна все сразу понять и принять. Обсуждать ничего не надо — он уже подал заявление. Сказал требовательно, жестко:
— Ты ведь не захочешь, чтобы твой муж отсиживался дома?
Нет, чтобы он отсиживался, она не хотела, не могла хотеть,— но ей было трудно сейчас, все было внезапно, все било со страшной силой: война, неожиданное нападение, война — он идет на войну.
Вот так в солнечный летний день сломалась их жизнь.
— Детишек береги, слышишь! Обещай, что уедешь. Поезжай в Казахстан, с отцом. Он вот-вот уедет со своими, может, и уехал. Он вас примет. Нет, ты мне твердо обещай. Скажи: “Обещаю тебе”... Что молчишь? Ну прощаемся, пора. Отпусти... Дай еще поцелую. Прощай! Ладно-ладно, до свидания. До свидания, любимая моя. Ты держись, ты у меня сильная, хотя и тоненькая. Прости меня, я тебя огорчал много. Уезжайте поскорей. Помни: к отцу в Алма-Ату, в Талгар! Мне будет спокойнее, если к отцу...
На ногах у Николая были ботинки, ноги в обмотках казались ужасно тонкими, шинель коротка, пилотка не закрывает остриженную голову. Все ношеное, старое, нового для ополченцев не хватало. Что-то жалкое, беспомощное виделось в нем сейчас и тоскливо отозвалось в Маше. Да, он похож на больного, одетого в больничное, и лицо усталое, осунувшееся, запали щеки. Она боялась за него: в студенческие годы сильно простудился в экспедиции, начался процесс в легких. Сердце у Маши щемило, только бы не заплакать, пока он ее видит. Вот ополченцы двинулись, пошли строем. Женщины заметались, обгоняя друг друга, толкаясь, каждой хотелось догнать, крикнуть прощальное слово, перекричать других. Маша не двигалась — нет, от этой муки она его избавит. Она стояла, и слезы текли по лицу. Потом вытерла слезы, повернулась и пошла. Поезд с ополченцами ушел только через сутки.
Старый Пылаев сказал сыну на прощание:
— Смотри не осрами нашей фамилии.
Николай сжался, но ответил:
— Будь спокоен.
Обиделась, огорчилась до слез Маша, но ничего не сказала. Ей хотелось, чтобы муж забыл слова отца, но знала: не забудет.
