— Посмотрю, — неопределенно ответил Журбенко.
— Люди, я думаю, постепенно начнут возвращаться домой. Мы будем восстанавливать колхоз, а ты нам поможешь, — продолжал уговаривать Шалит. — Конечно, первое время всем нам придется не сладко, ну, да не привыкать стать: на фронте еще не такое видали.
Журбенко молчал. Он, видимо, напряженно обдумывал что-то.
— Я какую-то корову привел сюда, — вдруг как бы невзначай обронил он, — не знаю, то ли немцы бросили, то ли отбилась от дому и хозяин ее ищет и не доищется.
— Корова?! — вскинулся Шалит. — А она доится? Ведь корова — это, почитай, половина хозяйства: она молоко дает, да и в плуг ее, на худой конец, впрячь можно.
— Молока у нее нет, — ответил Журбенко, — ну да я уже начал ее раздаивать.
— Ты, я вижу, мужик хозяйственный, — одобрительно отозвался Шалит.
— А как же иначе? Я только дотронулся до вымени — и сразу увидел, что корова давненько блуждает без призора.
— Интересно… А где же ты ее держишь? — спросил Шалит.
— Пойдем, посмотришь на нее, — и Журбенко повел нового друга на край поселка.
Вскоре они очутились на каком-то дворе и по узкой — видно, недавно проложенной в густой траве — тропинке подошли к полуразрушенному дому с черной полусгнившей соломенной крышей. Шагах в десяти от него Шалит увидел сарайчик. К этому сарайчику и повел его Журбенко. Там, зарывшись мордой в охапку свежей травы, стояла бурая, с белой отметиной на лбу корова и с аппетитом жевала сочную зелень.
— Наша! Наша Красотка! — вне себя от радости вскричал Шалит и со всех ног ринулся к корове.
Он обнимал ее за шею, прижимался к ней, ласкал, заглядывал в большие влажные глаза животного, называл бывшую кормилицу своей семьи самыми нежными словами, какие только мог придумать:
— Любушка моя! Дорогуша! Ну, рассказывай, рассказывай все, что знаешь, родная моя, — что с твоей хозяюшкой, что с детишками? Где они? Что с ними сталось? Ты ведь наша, родная, мы выкормили, вырастили тебя. Кто еще остался здесь, кроме тебя?
Не убеги от него одичавшая кошка — и ее бы ласкал Шалит, и ей смотрел бы в глаза и, как в бреду, нашептывал бы бессвязные, полубезумные слова.
У Шалита сперло дыхание, из глаз полились слезы. Ему казалось, что и корова плачет вместе с ним, что вот-вот она заревет глухо и страшно, как ревет преданное человеку животное, когда в дом вошла беда. Почти в беспамятстве он выбежал из сарая, нарвал ворох самой сочной, самой ароматной травы, бросился к корове и стал кормить ее прямо из рук.
