Вплоть до 18 лет — хотя уже была замужем и развелась, хотя у нее уже было столько мужчин, что она больше не могла запомнить их имена, хотя и старалась вести список — вплоть до этих пор не могла понять, почему студент кричал. Она поняла это однажды ночью, когда позволила одному молодому солдату из Техаса — он был немного похож на индейца — проводить ее домой.
— Что я должен сделать? — кричал он на нее в крайнем раздражении. — Что я должен сделать, вышибить твои мозги? Неужели это ничего не значит для тебя, вообще ничего?
— Не ори, болван, я не хочу, чтобы соседи жаловались. Все, о чем ты думаешь, это ты сам. Ты, и ничего другого!
— Но это неправда! Боже правый, если бы ты только соизволила…
— Черт возьми, почему я должна? Я делала то, что ты хотел, не так ли? Ты получил то, за чем пришел, не так ли? Черт возьми, чего ты от меня хочешь — чтобы я запылала, как рождественская елка, только из-за того, что у тебя есть эта штука? Почему ты думаешь, что ты какой-то особенный? Вы все одинаковы. Все одинаковы.
Неожиданно она вспомнила студента и поняла тогда, только тогда, почему он кричал. Она была полупьяна и начала смеяться.
Солдат дал ей за это затрещину. Два дня она не ходила в театр из-за того, что лицо распухло.
После этого она научилась осторожности. Ее больше никогда не били. По временам она подходила очень близко к этому, и был один человек, который имел обыкновение хватать ее за горло, но у него не было мужества сжать пальцы. Она знала это.
— Продолжай, — говорила она, не испытывая ни малейшего страха, — ты сильнее меня. Ты можешь причинить мне боль. Ну, давай, сделай мне больно.
Это было первое оружие, которым она овладела: презрение.
Другим был класс.
Вот почему она радовалась, что она англичанка. Это была основа класса. Когда ей еще не было шестнадцати и она поступила в кордебалет ночного клуба Сен-Луиса, в ней вскоре обнаружилось одно качество, которое фактически стало ее карьерой. Неуклюжая, с фигурой, еще хранившей следы подростковой полноты, она стала исполнительницей стриптиза. Она снимала одежду — более или менее под музыку — и на крошечных помостках ночного клуба разыгрывала искусственный, но по-детски неудержимый оргазм.
Это представление отличалось не только ее растущей красотой, которая даже тогда была очевидной. Его выделяла какая-то особенная светскость, какой-то след буржуазной стеснительности. Это смущение было куда более реальным, чем застенчивость, которую разыгрывали другие девушки, ее соперницы по сцене. Джентельменам из среднего класса, заполнявшим зал, это напоминало их собственную брачную ночь, идеализированную, конечно; фантазия становилась явью.
