«Устькин глаз подмёрз – жди беды! – шутили деревенские. – Видит бог, её в зыбке кикимора подменила: Агафьиного младенца прибрала, а свою игошу[8] разноглазую подсунула! Они, почитай, в самом лесу живут, к Шадрихе эти кикиморы, как на посиделки, шастают! Устька с бабкой потому и в лесу по неделям пропадают, ничего не боятся!»
Шутить, впрочем, старались за глаза: цепляться к Устинье боялись. Всё село знало, что в тринадцать лет она в кровь, не жалея, избила ухватом пьяного отца, вышвырнула его из дома на мороз и заперла дверь. Данила орал непотребные слова, стучал и грозил, но дверь так и не открылась: ночевать ему пришлось у соседей. После этого Данила попритих и даже пьяным не отваживался драться. Не связывались с Устькой и сверстницы: одного хмурого взгляда серых глаз хватало, чтобы притихли самые языкатые насмешницы. На посиделках, куда Устинью, впрочем, удавалось заманить крайне редко, она молча, склонив голову, сидела со спицами или веретеном, не участвовала ни в играх, ни в веселье, к парням не подходила, да и они её не трогали: за щипок или сказанную сальность Устинья не раздумывая била в лоб.
– Устька, да что ж ты, лиходейка, творишь?! – ужасалась её единственная подружка, конопатая смешливая Танька. – Пошто ж ты Яшке всю харю разнесла, чем он провинился-то таковым?! Ну, ухватил тебя малость за бок, ну так не в обиду же!
– Я ему не горохова гряда, чтоб меня щипать, – следовала мрачная отповедь. – Пущай бога благодарит, что живой сбежал, вдругорядь не так угощу!
– И кто тебя, неласковую такую, замуж-то возьмёт?.. – тосковала Танька.
– Очень надобно – замуж… – сквозь зубы говорила Устинья. – Возьмёт вот этакой прыщ за себя да будет всю жизнь изгаляться, из-под кулака у него не вылезешь, а коли свекруха ещё… Много радости!
– Так ведь все люди так-то живут! – хмыкала Танька. – Другой-то житухи не припасено нам!
Устинья пожимала плечами, отворачивалась.
Между собой ехидные девки шептались, что посиделок Устька Шадрина не любит потому, что ей не во что нарядиться: ни праздничного наряда, ни лент, ни перстней у Шадриных не было и в заводе, и, постирав свои рубахи, девчонки сидели в избе нагишом до тех пор, пока единственная одёжка не высыхала. Но неласковая, разноглазая, оборванная «игоша» считалась лучшей сказочницей на всю округу, и её подружку Таньку загодя подкупали горохом и орехами, чтобы она уговорила Устю заглянуть на деревенский праздник.
Рассказать сказку Устя обычно соглашалась без долгих уговоров, спрашивая лишь: «Вам про что, про людей крещёных или про нечисть?» Её сказки «про людей крещёных» – о толстых попах, удачливых царевичах, красных девицах, богатырях и купцах – были захватывающими и смешными. Но гораздо больше Устя любила рассказывать про нехитрую деревенскую нечисть. Её домовые жили под печкой целыми семействами, ссорились, мирились, разводили мышей, женили детей, устраивали тараканьи скачки, спорили, чей сверчок голосистей поёт, делали смотрины невест-кикимор, и Устинья могла подробно описать и узор на рукавах невесты, и сколько корзин угля да шишек дано было ей в приданое, и каким глазом смотрела на неё шишига-свекровь. Водяной из рассохинского леса покупал себе в крепость русалок и, чтоб не плакали, дарил им речные жемчуга. Старый леший ревновал и с досады ломал деревья так, что на дорогах оказывались страшные засеки.
