— Вы тот самый человек, который настучал на Никсона.
Он в самом деле был тем самым человеком, который, будучи вызван в сенатскую комиссию по Уотергейту, открыл величайшую в истории тайну: Ричард Никсон в бытность президентом записывал все разговоры в Овальном кабинете. Те пленки привели Никсона к краху, и неизвестно, как бы повернулась история, если бы человек, который теперь возился с моим котом, не открыл общественности секрет. Хотя Баттерфилд поддерживал Никсона и был республиканцем, после его откровений на него стали косо смотреть и в лагере экс-президента, и его соратники по партии. Баттерфилда поносили или превозносили в зависимости от точки зрения — не самая приятная ситуация, в которой может оказаться человек. Для меня вот что странно: он стал знаменит только потому, что сделал самую обычную, достойную подражания вещь — сказал правду беспристрастно, без всякой подоплеки. За обедом он был удивительно мил и занимателен. Было в нем какое-то внутреннее, хотя и не бросавшееся в глаза благородство с едва заметным налетом грусти. Возвратившись в гостиничный номер, я подумал, не рассказать ли Нортону о превратностях славы, о ее ловушках и опасностях, о взлетах и падениях, но к тому времени кот уже крепко спал в самом удобном в комнате кресле. Я понял: как и во многих других случаях, кошкам нет надобности тревожиться о радостях и горестях в человеческом понимании. Они бесхитростны. Им ни к чему фиксировать на пленку свои личные разговоры, и они не подвергают остракизму других особей за то, что те сказали правду. Кошки по природе правдивые животные. Они не умеют лгать. И я нисколько не сомневаюсь, что это одна из причин, почему, вернувшись в гостиницу, они способны тут же заснуть на самом удобном кресле.
В тот вечер, когда приближался конец нашего вояжа, я понял, что не решусь говорить с Нортоном о непостоянстве перста славы. И заключил, что, наверное, будет полезнее самому присмотреться, как он относится к жизни, и приложить все силы, чтобы поучиться у мастера.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
КОТ ВЕСНОЙ
Когда наш рекламный тур завершился, я решил, что одному из нас пора на покой. И поскольку я мог зарабатывать деньги без Нортона, а он зависел от меня, если требовалось получить банку кошачьих консервов, выбор был простым. Самым разумным было, чтобы я продолжал участвовать в этой гонке, заниматься мышиной возней (уж простите мне это кошачье выражение) и добывал на жизнь. Но решение основывалось не только на финансовом расчете. Нортону прибавлялось лет — к тому времени стукнуло уже десять — и я хотел, чтобы он прожил остаток жизни с удобством и в довольстве. И voila
