И мне не преуспеть средь челяди придворной.
А вот что говорит о себе Чацкий:
Служить бы рад, прислуживаться тошно.
Когда Альцеста за пылкость и прямоту суждений называют безумцем и даже глупцом, он отвечает:
Тем лучше, черт возьми, мне этого и надо:
Отличный это знак, мне лучшая награда!
Все люди так гнусны, так жалки мне они!
Быть умным в их глазах — да боже сохрани!
И, словно единомышленник и собрат, на эти его слова отзывается Чацкий:
Я странен? А не странен кто ж?
Тот, кто на всех глупцов похож...
Как видите, если бы мольеровский Альцест прочел комедию Грибоедова (представим себе такую невозможную ситуацию), и он тоже вполне мог бы воскликнуть:
— Чацкий — это я!
На это у него было бы, может быть, не меньше прав, чем у Чаадаева.
Но и это еще не все...
В грибоедовские времена жил в Москве англичанин Эванс. Он прожил в России лет сорок, сильно обрусел, и знакомые даже звали его вполне по-русски: Фома Яковлевич.
По свидетельству одной его современницы, он был в приятельских отношениях с Грибоедовым и рассказывал о нем следующее:
«Разнесся вдруг по Москве слух, что Грибоедов сошел с ума. Эванс, видевший его незадолго перед тем и не заметивший в нем никаких признаков помешательства, был сильно встревожен этими слухами и поспешил его навестить. При появлении гостя Грибоедов вскочил с своего места и встретил его вопросом:
— Зачем вы приехали?
Эванс, напуганный этими словами, в которых видел подтверждение известия, дошедшего до него, отвечал, стараясь скрыть свое смущение:
— Я ожидал более любезного приема.
— Нет, скажите правду, — настаивал Грибоедов, — зачем вы приехали? Вы хотели посмотреть: точно ли я сошел с ума? Не так ли? Ведь вы уже не первый.
— Объясните мне, бога ради, — спросил англичанин, — что подало повод к этой басне?
— Стало быть, я угадал? Садитесь; я вам расскажу, с чего Москва провозгласила меня безумным.
И Грибоедов рассказал, тревожно ходя взад и вперед по комнате, что дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили дикие выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружили какого-то француза, пустого болтуна. Негодование Грибоедова постепенно возрастало, и наконец его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что «этот умник» сошел с ума, слово подхватили, и те же Загорецкие, Хлестовы, гг. N. и Д. разнесли его по Москве.
