Работа не только в рамках регламента, но также еще и по зову сердца и совести — это и есть теперь ее жизнь.
* * *
По совести, честно, порядочно — это всегда непросто, но все же и не в новинку для тех, кто вступал в жизнь тогда, когда совесть, честь и порядочность существовали не виртуально и не могли быть предметом торга или насмешки. Послевоенное поколение — Насима и ее ровесники — росло в атмосфере труда и нужды, но также — добра и братства, вошедших в души людей вослед пресветлой Победе. Неясно, откуда потом вдруг повылезли горлохваты-"шестидесятники", будущие крушители государства, но она к ним ни духом, ни возрастом, слава Богу, не относилась. У нее всегда были другие герои, свое измерение долга, свое понимание счастья. Смолоду было немало верных друзей, а дальше — любимый муж и любимый сын, ее ненаглядный мальчик. Он часто в детстве болел, и в первые свои годы шел на руки лишь к ней одной, больше ни к кому, как будто мог понимать, что здоровье и силу — так же, как саму жизнь, — даст ему только мама. В семье были радости и печали, будни и праздники, мечты и реальность — так жили все вокруг, так жила вся страна, еще ничего не знавшая о своем страшном грядущем горе. Большое и несусветное, оно ударило по всем нам, народ остался без Родины, мы ее просто вмиг потеряли. Но Насима за те жуткие годы потеряла вообще все. И всех.
Сперва, еще раньше, не стало матери. За нею ушел отец. Еще через несколько лет внезапно скончался муж. А в девяносто девятом, вполне уже взрослым парнем, покинул ее вдруг тот, кто один оставался смыслом и сутью всей ее жизни... Он был в Ленинграде с другом, неожиданно стало плохо, "скорая" — не успела.
А где-то в Москве в ту минуту схватилась рукой за кольнувшее сердце хрупкая женщина — с этого времени круглая сирота...
* * *
Разум не мог воспринять случившееся как явь. "Господи! — вопрошала она, потрясенная этой чудовищной, невероятной несправедливостью. — Господи, а меня-то, меня саму — зачем ты оставил жить?.." Небо безмолвствовало, душа ее тоже сомкнулась, окаменела, в ней вызревало страшное, роковое решение, единственный, как она ощущала, выход — во мрак и небытие... Подруга юности, Нина Жукова, знавшая, что Андрей еще маленьким был крещен бабушкой, разубеждала, как только могла, просила и заклинала, пока не нашла самый веский и мудрый довод. "Конечно, никто не видел, что т а м есть жизнь, — сказала она безутешной и отрешенной от вся и всех Насиме, — однако никто и не доказал, что такого нет. А значит, ты сможешь когда-то с ним встретиться, но жить обязана столько, сколько тебе отпущено, не подводить черту своевольно, иначе теряешь право на эту встречу." Послушалась, повидалась затем со священнослужителями, которых узнала когда-то по ходу своих депутатских дел. Отец Георгий, священник Черноморского флота и протоиерей Свято-Никольского храма в Севастополе, а также наместник Псковско-Печерского монастыря отец Тихон утешили, отогрели душевным словом и подтвердили: самоубийство — великий грех, во веки веков не встретишься с сыном...
