Также следует заметить, что из двоих учеников монах куда более склонялся к Прайму, резонно полагая, что гибкость соображения и умение найтись в сложной перепалке всегда даст фору натужной учёности. Но кого сильнее любишь — того сильней и наказуешь. Оттого куда чаще Згонд притискивал своего противника и соученика к скамье или растягивал на дыбе, чем делал то же Прайм с ним самим.
Как ни удивительно, однако вылёживались в лазарете иной раз они оба. Впрочем, не так уж много силы надо, чтобы удержать того, кто и не думает противиться, и не так уж много лишней боли доставляет сие тому, кто отдаёт таким образом полученное прежде.
Не надо забывать, что Згонд был терпелив — а это значит злопамятен. Прайм же, по вещему слову монаха, вспыхивал легко, как солома, но так же быстро погасал и в подобные моменты был склонен к известному дружелюбию даже во вред себе.
В тот несчастливый для обоих день их поклали, за неимением места, на одно широкое ложе и отгородили от других страдников толстой занавесью. В какой-то миг юноши остались одни: соседа их, главу замковой стражи, перестала бить перемежающаяся лихорадка, и он решил заночевать в семье, а прочие разгуливали по коридору.
Тускло помаргивал светильник, укреплённый в стене. Згонд вроде бы начинал задрёмывать, лёжа на животе, но у Прайма сна было ни в одном глазу.
— Слушай, друг, — проговорил Прайм шёпотом, чтобы ненароком не разбудить Згонда, если тот уже спит, — ты уж прости, если тебе крепко досталось. Я всякий раз качаюсь вперёд-назад, отвожу тебя от удара, а сегодня еле на ногах прямо удерживался.
— Никакой я тебе не друг, — вполне ясным голосом ответил Згонд. — Не просил я о таком. И подмоги не просил. Велика радость — шлёпать тебя своим мужским ремнём по ягодицам в такт иной разделке.
Выразился он, натурально, куда грубее, но мог и не трудиться: иносказание и так и этак вышло на редкость выразительным.
— Ах ты, паскуда! — крикнул Прайм. — И улещал тебя, и подстилался всячески, а всё даром. Как стоял поперёк моей жизни, так и стоишь.
И всей тяжестью навалился на Згонда. Тот прянул, взвился и бросился на обидчика. Оба покатились по простыням, стискивая друг друга в объятиях и визжа от боли и ярости подобно диким котам. Почти сразу они съехали вниз вместе с простынями и занавесом и там, на полу, продолжали одарять оплеухами, царапаться и лягаться, пытаясь удушить противника и щедро пачкая друг друга кровью из еле подсохших рубцов. Кончилось всё тем, что более сильный Згонд притиснул Прайма лицом к грязным доскам и в запале овладел им как женщиной — причём так грубо, что кровь потекла уже и оттуда.
