— А тебе не приходило в голову, Барух, как можно вырваться из спирали, из бесконечного Колеса перерождений? — вмешался в разговор Субхути.
— Разве что как ты сам: идти от рождения к смерти и от смерти к новому рождению, не погружаясь полностью ни в одно, ни в другое?
— Нет, — снова заговорил Камилл. — У нас всех — свободная воля; она похожа на ветер, а не на смерч, вьющийся вокруг себя самого, на стрелу из лука, а не на бумеранг — кривую палку, которая возвращается к пославшему ее. Нужно совершить с ее помощью некий поступок, подобного которому еще не было на витках истории. Свой личный поступок, а не такой, что рождает в тебе инерция Колеса.
— Брат, закон Колеса — это Майя? — спросил Камиль, сам не зная почему.
— Нет. Майя — костюмы и декорации представления, условия игры в шахтрандж, если это тебе понятнее. Случайности бытия, которые мы принимаем за непреложность. Сущность же бытия — одна во всех его повторениях. Знаешь, это и не стрела, скорее — упругий клинок, свернутый в кольцо и стремящийся развернуться. Клинок, подобный твоему дедовскому мечу, извилистому и прямому одновременно.
— Кажется, я понял, о чем ты, только не знаю, что это такое, — задумчиво произнес Камиль.
— И вовремя. Потому что вот он — мой город!
Город Камилла распустился на стебле дороги — прямого пути, уходящего в речное море — и производил удивительное впечатление. Река здесь почти остановилась в своем течении и как бы распалась на прядки. Деревянные мостки улиц расходились веером, повторяя рисунок протоков. Дома стояли близ них привольно. Были они глинобитные, с глазастым рисунком в красно-зелено-желто-синих, на редкость чистых тонах, или резные деревянные, а то и похожие на плетеную корзинку. Иные домики имели вместо стен легкие щиты, которые отодвигались целиком, открывая всё обиталище от пола до потолка. Крыши — покатые, почти все из травы, лежащей волосок к волоску, но бывали и из черепицы.
Все огороженные строения — дома, сарайчики, конуры для задумчивых лохматых собак — были поставлены на сваи, вода нередко плескалась в днища домов и бросала отблески в щели пола. Заборы были из прутьев или саженые — кустарник с ярко-алыми сладкими ягодами: низкие, чтобы и видеть соседа, и обозначить свою территорию — не слишком навязчиво, но твердо. На створках дощатых ворот — делящийся пополам рисунок или деревянное узорочье: солнце с лучами, птица, кораблик с парусом. Часто от ворот или калитки отходил причал, стояли на приколе, покачивались от шлепков воды в борт остойчивые лодки с бортами, раздутыми от здешнего рыбного изобилия. С причалов и лодок женщины стирали белье, подоткнув юбки: белые икры сверкали на солнце, белые зубы — тоже. При виде необычной группы всё спешно приводилось к благочинному знаменателю: подолы опускались, как сценический занавес, на лицо в пожарном порядке натягивался платок, глаза и губы принимали постно-благопристойное выражение, и только белье терли о рубель, выжимали и колотили вальком с удесятеренным азартом — не поймешь, от всего сердца или в сердцах.
