Среди центрального кружка «заправил» всего студенческого движения был некто Невский, старый студент, то, что называется «тертый калач». Он рассказывал нам, новичкам, о провалившемся годом раньше Астыревском кружке с его прокламациями к голодающим крестьянам. У него были связи с основными «радикальными» кружками Москвы; он ввел меня и кое-кого еще на считавшиеся особо-конспиративными собрания, где выступали супруги Кусковы, народники Прокопович и Максимов, марксист П. П. Румянцев и др. Он посвятил нас в основные «веяния», бывшие в ту пору в силе в этой среде. Себя он называл народовольцем. Лично он нам не был симпатичен. Бравый малый, крупный, краснощекий, упитанный, любивший хорошо одеться и вынуть надушенный платок, он щеголял резким цинизмом выражений. Разбитной и самоуверенный, он обо всем судил категорически и решительно.
К «книжникам и фарисеям» он питал величайшее пренебрежение. Он заявлял себя «человеком дела», а не «пустой российской словесности». И хотя это совершенно не гармонировало с нашей непреодолимой тягой к теориям, но его манера судить обо всем как-то «срыву» и безапелляционно нам все же несколько импонировала… Тем более, что среди нас был сходившийся во многом с ним — тоже ярый народоволец — уроженец горного Урала И. Н. Стрижов. То был человек незаурядной энергии и большой физической силы, блестящий химик, приземистый, глядевший исподлобья, сквозь свои вечные очки, ходивший дома с рогаткой на медведя, жаждавший непосредственного применения своей энергии. Благодаря своей решительности и несомненной сильной воле, он играл довольно заметную роль во всех студенческих делах. Одной из его idees fixes было убеждение, что в революции, как в войне, главное — «нерв войны», т е. деньги. И он всегда на каникулы отправлялся на свой родной Урал, с которого вечно привозил образцы каких-то минералов и руды, которую потом тщательно анализировал в своей лаборатории: он был «человек с планом» и твердо решил сначала разбогатеть, а потом уже на приобретенные средства двинуть революцию «как следует»…
Впоследствии первую часть этой программы он осуществил на деле; после революции 1905 г. я нашел его имя в списке учредителей какого-то крупного акционерного дела на Кавказе; но, невидимому, денежная мощь у него превратилась из средства в самоцель…
Как бы то ни было, тогда он был вполне искренен и целостен. Он занимал в нашей среде самую крайнюю левую. С ним вместе держался постоянно и Невский. Но когда мы однажды зашли к Невскому на его квартиру, мы были несколько огорошены. Он жил не в типично-студенческой коморке, сдаваемой «от хозяйки», а в меблированных комнатах, выставлявших на показ свою какую-то мишурную и кричащую «дешевую роскошь наряда»; остатки обеда с красным вином убирала необыкновенно вертлявая и кокетливая горничная; все носило печать человека, любящего «пожить» и отягощенного собственною «плотью». Впоследствии, сидя в тюрьме и пытаясь сочинять свой первый «роман», я изображал — взявши за образец Невского — тип «чувственника», у которого во всей натуре разлита органическая любовь к разным мелким «благам жизни»: мягкой постели, вкусному обеду, красивой мебели, — и у которого только одна голова указывает человеку иной путь, путь борьбы.
