Он щелкнул каблуками и задохнулся от восторга. Это была его голубая мечта.
В спецшколе занятия шли целыми днями и с полной нагрузкой. Но он был готов к этому. Несколько месяцев он изучал там шифровальное и радиодело, методы конспирации и приемы рукопашного боя, учился метать нож и стрелять без промаха. Он попал в особую группу, которая, в отличие от остальных слушателей школы, изучала способы и приемы бесшумной ходьбы по лесу, чтение следов и еще кое-что в этом роде. Он понимал, что все это ему дают не для того, чтобы он шастал по Гитлерштрассе, и несказанно радовался предстоящим событиям, где он сможет в полную силу проявить себя.
По окончании школы он был уже оберштурмфюре-ром — эсэсовским оберлейтенантом, и его направили в Польшу, а в конце лета сорок первого — в Россию. Приезжая в качестве специального эмиссара главного управления в местные отделения гестапо оккупированных городов, Хартман изучал обстановку и начинал действовать. Не спеша, обстоятельно внедрялся он в подпольные организации русских или в партизанский отряд. После длительной и детальной разработки и подготовки, привлекая и гестапо, и войска, он сам руководил или контролировал операцию по ликвидации подполья. И сразу же исчезал из города. Так что арестованные подпольщики и партизаны до самой гибели не знали, что он провокатор.
Как правило, он начинал дело со знакомства с русской девушкой, которую подозревали в связях с партизанами, умело входил к ней в доверие, обычно «влюблялся». Конечно же, он был не Хартманом, у него были для этого другие фамилии, русские, ну и документы и проверенная надежная легенда к каждому новому его имени.
Хартмана проверяли, но в конце концов подпольщики доверяли ему, что и становилось причиной гибели людей, а зачастую и всей организации.
К зиме сорок третьего на его счету уже были три разгромленных подполья, сотни арестованных, расстрелянных, повешенных, отправленных в концлагеря людей. Он был красив, здоров, как будто даже весел, гулял по Берлину, прибыв с восточного фронта для получения нового назначения и награды.
Берлин уже был далеко не тот, что перед войной. По вечерам окна затемнены. Даже на улицах не видно праздничной суеты, хотя сегодня было воскресенье.
Он шел, пружиня на длинных ногах, поскрипывая новыми сапогами. Завидя его кожаный ппащ и черную фуражку с белым черепом кокарды под высокой тульей, одни прохожие прятали взгляд, стараясь быстрей скрыться с его глаз, другие, чаще всего девушки, заискивающе улыбались, искательно заглядывая ему в лицо. Но он оценивающе окидывал их взглядом и проходил мимо, высокомерно поскрипывая кожаными подошвами сапог по заснеженной панели.
