Семья прошла
мимо Анфисы и Зули, не обратив на них никакого внимания. И только мальчик
поднял голову и с интересом посмотрел на Заваркину огромными зелеными глазами. Та
приветливо махнула засмотревшемуся отроку, отчего он смущенно покраснел и в
очередной раз споткнулся. Всю дорогу от кованых ворот до машины, мальчик
оглядывался на Анфису, словно на русалку, вдруг выпрыгнувшую из моря на палубу
его яхты: со смесью восторга и испуга.
- Смотри, ты
мальчонку поразила в самое сердце, - заметила Зульфия.
- Ты знаешь, кто
это? – спросила Анфиса, глядя, как семья садится в машину. Самый младший ее
член был помещен на заднее сиденье, и тут же уставился в окно на Заваркину.
- Не знаю, -
призналась Зульфия, - кто?
- Есть у меня
кое-какие документы, - начала Анфиса, задумчиво глядя вслед отчалившему
автомобилю, - на первый обывательский взгляд никакой ценности не
представляющие. Я вот думаю, не пересмотреть ли мне их еще разок? Я же не один
учебник по юриспруденции и всяким разным правам проштудировала.
- А эти-то,
рыжие, кто? – не поняла Зульфия.
- Господин Боряз
и его семья, занимаются нефтью, - ответила Заваркина, повернувшись к подруге, -
пацан, кстати, симпатичным вырастет.
Зульфия
понимающе кивнула, хотя ничего не поняла. По правде говоря, кто такие эти
Борязы и как они относятся к чтению каких-то документов – все это не заботило
Зульфию. Ее волновал только запах мяса, жареного на углях, который вытекал из
турецкого кафе, гладил ее обонятельные рецепторы и звал за собой.
- Ну, пошли же
поедим, - заныла Зуля, - ты же беременна, тебе надо есть.
- Ох, ну пошли,
- сдалась Заваркина, - умеешь же ты клянчить…
Они повернулись
спиной к школе Святого Иосаафа и обратили свои стопы в светлое будущее.
Когда Заваркина
вернулась домой, Васи уже не было. Осталась только недокуренная сигарета в
пепельнице, стакан с недопитым виски и свитер, забытый на дальней полке в
шкафу. Анфиса достала его и, усевшись по-турецки на полу, надела на себя, хотя
за окном цвел душный августовский вечер. Она вдохнула едва уловимый запах его
лосьона после бритья и прислонилась к зеркальной дверце. Из ее груди вырвался
вздох.
Первую Анфисину истерику,
ту, которой она напугала гинекологов, вызвал страх: отупляющий и обжигающий, но
не животный, а самый что ни на есть человеческий. Страх перед очередным
жизненным поворотом, который она не сумела предсказать и в который будет очень
сложно вписаться. Она хотела носить красивые туфли, лихо ездить на мотоцикле,
вцепившись в мощную спину брата, закидываться легкими наркотиками и загорать
голой на крыше. Ей хотелось беззаботности, крупицы которой они еле донесли до
этого лета.
