— Только не меня, — сказал Том. — Я на них не сержусь.
— Мутная водица, вот в чем штука.
— Но все-таки он сказал правду. Мой отец был не больно хорош. В этом можно не сомневаться. Он убил мать в Колоу Форде, а потом пошел и повесился на дереве.
— Что из этого? Это старая история, только и всего. Ты же не станешь переживать из-за нее?
— Я не стану, — сказал Том. — А вот других она очень волнует, не меня.
Иногда он пытался представить себе отца: пьяница, бросающийся в ярости на людей, отчаявшийся, предмет для общественного палача. Но он никак не мог нарисовать его себе. Это была просто история, и человек в этой истории был безликим, бестелесным.
Мог ли он представить себе мать? Да, наверное. Иногда он вспоминал белые руки, которые она протягивала к нему, теплые руки, нежно и благодарно касающиеся его тела. Но воспоминания, если это действительно были воспоминания, всегда ускользали, когда он пытался ухватиться за них, и оставалась только черная пустота.
— Пошли в Чепсворт, — сказал Роджер. — Выпьем в «Бражниках». У них там есть кегельбан.
В пабе на Лок-стрит на стене висел цветной плакат, изображавший собор в Лувейне после его захвата врагом. Это было личным впечатлением художника и изображало немецкую кавалерию, которая устраивала конюшню внутри церкви. Один солдат разбивал статую мадонны о стену. Другой разрывал священные облачения. Несколько других сжигали деревянные статуи, включая изображение Христа, благословляющего хлебы и рыбу, чтобы вскипятить котелок на треноге. Несколько бельгийцев, в основном пожилых мужчин и женщин, толпились у разбитых дверей, закрыв лица ладонями.
— Я пытался представить себе, что это Чепсвортский собор, и он лежит в руинах, и солдаты ломают все, что попадется.
— Ты ведь не религиозен, Том?
— Нет, но все равно это жестоко.
— А как же быть, когда убивают людей? Это куда как хуже, чем разбивать статуи.
— Конечно, — согласился Том. — Люди более важны, чем статуи.
Но он ненавидел саму мысль, что все эти резные фигурки бросали в костер только затем, чтобы вскипятить котелок для немецких солдат.
— Ты пошел и что сделал? — спросил Джесс. — Ты не сказал, что записался в армию!
— Да, — сказал Том, — все верно, записался добровольцем. Сегодня в три часа.
— А ты? — спросил Джесс, уставившись на Роджера. — Ты наверняка не сделал того же?
— Они не возьмут меня, не поверят, что мне восемнадцать.
— Господи Боже мой! — сказал дед. — И одноглазый бы увидел, что у тебя молоко на губах не обсохло.
