В представлении отца мой муж должен быть «видным парнем», «солидным» человеком. У Гоши же солидности не было никакой, а было слабое здоровье, маленький рост, рыжие веснушки на носу и страсть к «сочинению стихов и поэм».
Отец знал об этой страсти. Гоша читал нам свои поэмы и всегда ждал, что скажет о них мой отец. Он вздыхал и грустно качал головой, будто хотел сказать, что писание стихов до добра не доведет. Гоша почему-то не обижался, а наоборот, чаще стал приходить к нам, читать свои длинные поэмы, и это мне очень нравилось.
Потом, когда поэмы кончились, Гоша перешел на разговоры о комбайнах, и под разными предлогами заходил к нам. А чтобы не было никаких подозрений, закрыв дверь, он успокоительно поднимал руку и говорил отцу: «Я строго официально!».
По вечерам он с отцом долго вел «строго официальные» разговоры, и я иной раз сомневалась: ко мне он ходит или к отцу.
Отец понимал хитрость Гоши, и, когда «мой орел» продолжительно прощался со мной, выразительно посматривая в мою сторону, отец заговорщицки кивал мне. Это означало, что я могу проводить Гошу. Мы с ним долго бродили по деревне и говорили только о нашей любви.
Ночи были летние, теплые и звездные, и мы всегда уходили с ним в поле, где росла зеленая рожь. Гоша вел меня под руку, прижимаясь ко мне щекой, бережно целовал меня и стеснялся. Это было так хорошо, что в эти минуты он мне казался самым солидным человеком на свете.
Отец невзлюбил Гошу из-за случая с комбайном. Как-то отец поведал Гоше свою мечту «о широком комбайне», который «с одного захода скашивал бы половину поля». Гоша рассмеялся, подумав, что отец шутит. Отец назвал его «балаболкой» и попросил не приходить к нам совсем.
После этого Гоша перестал к нам являться, и отец больше не говорил мне «твой орел».
Мы продолжали с Гошей дружить. Только после этой ссоры, он почему-то перестал писать свои поэмы и налег на книги о комбайне.
Я иногда виделась с Гошей и приходила к нему. Дома он или читал книгу, или занимался спортом — поднимал гири, чтоб «росла» мускулатура, или что-то писал… Вечером я заставала его за столом, на котором он обычно писал стихи. На столе всегда лежали комки сахара. «Это — фосфор, — говорил Гоша, — для головы полезно. Писатели все сахар едят!» — и угощал меня, будто я тоже собиралась писать поэмы.
Милый, смешной Гоша! В сумерки мы сидели в его комнате и говорили обо всем на свете. Гоша сожалел о том, что мы редко стали встречаться и ему тяжело оттого, что мой отец сердится на него.
