Вытянув руку из-под крана, я слегка похлопываю порез и наконец ухитряюсь нормально его перевязать. Кровавые капли образовали извилистую дорожку от шкафа к раковине.
«И отныне крещу тебя во имя…» — саркастически шепчу я раковине, бинтуя рану. Затем отношу пакет с кровавыми уликами на кухню и пристраиваю рядом с мусоркой так, чтобы не было понятно, что внутри. Только я успеваю замести следы, как появляется мама, держа в одной руке слегка помятый маффин в пакетике, а в другой — корзину. Вся выпечка уже остыла, и пакетики запотели. Вот черт! Я чувствовала, что что-то забыла.
— Маккензи Бишоп, — угрожающе начинает мама, швырнув пакетик на обеденный стол. Это пока единственный собранный целиком элемент мебели в нашем доме. — Это что такое?
— Приветственный маффин.
Она с громким стуком роняет корзину на пол.
— Ты же сказала, что все разнесешь! Именно разнесешь, а не раскидаешь их по коврикам, а корзину бросишь на лестнице. И где ты, кстати, была? — чеканит она. — Ты не могла все утро этим заниматься. Нельзя просто так взять и пропасть… Я попросила тебя помочь мне…
Я читаю ее как открытую книгу: злобу и недоумение нельзя замаскировать натянутой благостной улыбочкой.
— Я звонила и стучала, мне никто не открыл, — огрызаюсь я. Усталость и боль берут верх, я уже не могу держать себя в руках. — Вообще-то все разошлись на работу. На нормальную работу. Это когда встаешь утром, едешь в офис, а вечером возвращаешься домой.
Она растерянно потирает глаза — обдумывает то, что хочет сказать.
— Послушай, Маккензи. Я поговорила с Коллин, и она объяснила мне, что каждый переживает горе своим собственным способом. И ты тоже в этом нуждаешься…
— Ты что, издеваешься?
— …А если еще принять во внимание особенности твоего возраста и естественное стремление к бунту…
— Хватит. Прекрати.
У меня начинает болеть сердце.
— Я понимаю, что тебе нужно личное пространство. Но и о дисциплине нельзя забывать. Ведь у нас семейное предприятие…
— Но оно никогда не станет семейной мечтой.
Она вздрагивает, как от удара.
Я хочу стать бесчувственной, ничего не ощущать и не понимать. Не видеть страдания на ее лице. Хочу стать обычной юной девицей, эгоистичной и ограниченной. Ведь М. была бы именно такой. Ей бы требовалось личное пространство, чтобы сполна насладиться своим горем. Ей хотелось бы бунтовать просто потому, что ее предки слишком отсталые, а не потому, что мама словно напялила окостеневшую маску грустного клоуна, а папа превратился в тень отца Гамлета и пытается раствориться в воздухе. Она бы отдалилась от них по собственному желанию, а все ее мысли занимали бы мальчики и школьные разборки, но не охота на затерявшиеся Истории мертвых и не борьба с жуткими видениями, переполняющими старую квартиру.
