писателями,
[328] художниками.
[329] Он состязался в остроумии с поэтом Франческо Берни,
[330] переписывался с Бенедетто Варки, обменивался стихами с Луиджи дель Риччо и Донато Джанотти. Современники искали случая насладиться беседой с ним, услышать его глубокие суждения об искусстве, замечания о творчестве Данте, которого никто так не знал, как он. Одна римская аристократка
[331] писала, что Микеланджело при желании бывал «на редкость обаятельным и учтивым кавалером, какого и не сыщешь при европейских дворах». В своих диалогах Джанотти и Франсиско д'Оланда рисуют его утонченную вежливость и привычку к светскому обхождению. По некоторым письмам его к монархам
[332] видно, что Микеланджело мог бы, если того хотел, стать весьма ловким придворным. Высшее общество никогда не сторонилось Микеланджело, он сам не желал сближаться с этим миром, но только от него зависело блистать в самых высоких сферах. Для Италии он был воплощением ее национального гения. Последний из оставшихся в живых мастеров высокого Возрождения, Микеланджело к концу своих дней стал его олицетворением, воплощая в себе одном целый век, исполненный славы. Не только художники смотрели на него как на существо высшего порядка,
[333] короли преклонялись перед его величием. Франциск I и Екатерина Медичи оказывали Микеланджело всяческое почтение.
[334] Козимо Медичи намеревался возвести его в сан сенатора,
[335] а во время своего пребывания в Риме
[336] обращался с ним как с равным, усадил подле себя и советовался с художником. Сын Козимо, Франческо Медичи, принял Микеланджело с непокрытой головой «в знак глубочайшего уважения к столь необыкновенному человеку».
[337] Микеланджело чтили не только за его гений, но и за «высокую добродетель».
[338] В старости он был окружен таким же ореолом славы, как Гёте и Гюго. Но это был человек иного склада. Ему чужды были и жажда популярности Гюго и то мещанское благоговение перед великими мира сего и перед существующим порядком, которым, при всей своей независимости духа, грешил Гёте. Микеланджело презирал славу, презирал свет, и если служил папам, то «только по принуждению». Да он и не скрывал, что «даже папы ему надоедали и часто сердили его своими беседами и приглашениями» и что, «когда он не был расположен идти во дворец, он не считался с их приглашениями и оставался дома».
[339]«Когда человек и по природе своей и по воспитанию так уж создан, что ненавидит этикет и презирает лицемерие, неразумно препятствовать ему жить сообразно с его желаниями. Если он у вас ничего не просит и не ищет вашего общества, зачем навязывать ему свое? Зачем унижать его, занимая всяким вздором, когда он стремится к уединению? Тот не может считаться великим, кто старается угодить глупцам, а не своему дарованию».
