Нашлось немало людей, которые громко возмущались «Страшным, судом». И, разумеется, всех больше кричал Аретино. Мастер по части порнографии вздумал поучать нравственности целомудренного Микеланджело.
[277] Он написал ему наглейшее письмо, достойное Тартюфа.
[278] Не довольствуясь обвинением в том, что живопись Микеланджело «может вогнать в краску даже завсегдатаев дома разврата», Аретино по существу грозил донести на художника входившей в силу инквизиции, «ибо меньшее преступление самому не верить, нежели столь дерзко посягать на веру других». Он призывал папу уничтожить фреску, обличал Микеланджело в лютеранстве, пересыпая эту ложь гнусными намеками на нравы художника,
[279] и в довершение всего утверждал, что тот обокрал Юлия II. Это подлое письмо шантажиста,
[280] где все самое святое для Микеланджело – вера, дружба, честь – подвергалось поруганию и втаптывалось в грязь, это письмо, которое он не в силах был читать без презрительного смеха и слез унижения, Микеланджело оставил без ответа. Не случайно говорил он с уничтожающей иронией о некоторых своих врагах: «Стоит ли с ними бороться, не велика честь от такой победы!» И даже когда к суждению Аретино и Биаджо о «Страшном суде» стали прислушиваться, художник ничего не ответил, ничего не предпринял, чтобы пресечь клевету. Он молчал, когда его произведение обзывали «лютеранской гнусностью».
[281] Молчал, когда Павел IV собирался сбить его фреску.
[282] Молчал, когда, по приказанию папы, Даниелло да Вольтерра «одел» главные фигуры «Страшного суда».
[283] Его спросили, что он об этом думает; Микеланджело сказал без гнева, но с оттенком насмешки и горечи: «Скажите папе, что это мелочь, которую очень легко поправить. Пусть его святейшество заботится о том, чтобы навести порядок в мире, а придать должный вид моей картине дело нехитрое». Он помнил, с какой горячей верой писал свое произведение, отрываясь от работы лишь для бесед о религии с Витторией Колонна, помнил, чем он обязан этой чистой душе. Он считал оскорбительным для себя защищать целомудренную наготу своих титанических героев от грязных подозрений и намеков лицемеров и подлецов.
Закончив фреску Сикстинской капеллы,[284] Микеланджело надеялся, что теперь-то уж он без помех завершит Памятник Юлию II. Но ненасытный папа потребовал, чтобы семидесятилетний старец расписал ему капеллу Паолина.[285] Хорошо еще, что папа, который зарился на статуи, предназначавшиеся для гробницы Юлия, не забрал часть из них для украшения своей часовни Микеланджело должен был также почесть себя счастливым, что ему дозволили подписать пятый, последний договор с наследниками Юлия. Согласно договору он сдавал уже готовые статуи,
